Малина

Бахман Ингеборг

Малина: Как тебе тогда жилось?

Я: К трем часам лицо у меня делалось все более серым, я постепенно сникла, сломилась, тогда я и была сломлена, я утратила очень важный внутренний ритм, его уже не вернуть. Я опять и опять пила кофе, у меня начала все чаще дрожать рука при письме, а потом совершенно испортился почерк.

Малина: Так что я, наверно, единственный, кто еще может его разобрать.

Я: Вторая половина ночи не имела с первой ничего общего, одна ночь словно вбирала в себя две разные ночи, представь себе первую — она озорная, ребята еще острят, пальцы быстро бьют по клавишам, все пока еще в движении, два маленьких, худеньких евразийца считают себя умней и экстравагантней, чем медлительный господин Питтерман, который иначе как неуклюже и с шумом двигаться не умеет. А движение важно, ведь можно себе представить, что где-то в другом месте в эту ночь еще пьют и буянят, или что из-за пресыщенности днем минувшим и отвращения ко дню наступающему еще возможны объятия, или что где-то танцуют до упаду. Для первой ночи определяющим

еще является день с его излишествами. Только во вторую ночь тебе приходит в голову, что это ночь, все примолкли, время от времени кто-нибудь встает, чтобы потянуться, потихоньку размяться, хотя мы пришли на службу вполне выспавшиеся. К пяти часам утра мы чувствовали себя ужасно, каждый сгибался под неведомой тяжестью, я шла мыть руки и растирала себе пальцы старым грязным полотенцем. В здании на Зайденгассе было жутко, как на месте преступления. Там, где мне слышались шаги, никого не было, телетайпы останавливались, стрекотали снова, я бежала обратно в нашу большую комнату, где уже чувствовался запах пота, несмотря на табачный дым. Это были первые признаки усталости от бессонной ночи. К семи часам утра мы расходились, почти не прощаясь, мы с молодым Питтерманом садились в черную машину и молча смотрели в окно. Женщины на улицах несли свежее молоко и свежие булочки, мужчины шли целеустремленным шагом — папки под мышкой, воротники пальто подняты, у рта — легкий утренний парок; у нас, сидевших в лимузине, были грязные ногти, пересохшие губы и горький вкус во рту. Молодой человек выходил недалеко от Райзнерштрассе, а я на Беатриксгассе. Держась за перила, я тащилась до дверей квартиры; я боялась встретить в передней баронессу, которая в это время выходила из дома, отправляясь в Отдел социального обеспечения, — она не одобряла мое таинственное возвращение в этот час. Потом я долго не могла уснуть, лежала на кровати одетая, с несвежим запахом, ближе к полудню раздевалась и тогда действительно засыпала, но сон был беспокойный, в него все время врывались дневные шумы. Бюллетень уже циркулировал, новости делали свое дело, я никогда их не читала. Два года я жила без новостей.

Малина: Значит, не жила. Когда ты попыталась жить, чего ты дожидалась?

Я: Высокочтимый Малина, у меня случалось ведь и по нескольку свободных часов, был и один свободный день в неделю, для разных мелких дел. Но я не знаю, как живет человек в первую часть своей жизни, это должно быть похоже на первую часть ночи с ее озорными часами, только такие часы у себя мне отыскать трудно, ибо как раз тогда я взялась за ум, и на это у меня, по-видимому, ушло все оставшееся время.

Большой черный автомобиль внушал мне ужас, наводя на мысли о таинственных поездках, о шпионаже, о зловещих интригах, в то время по Вене упорно ходили слухи, что она перевалочный пункт, что идет торговля людьми, что людей и документы похищают, закатав их в ковры, что каждый, даже сам того не ведая, работает на какую-то из сторон. Ни одна сторона ничем себя не выдавала. Каждый, кто работал, был, сам того не ведая, проституирован, — где я это слышала раньше? Почему я над этим смеялась? Это было начало универсальной проституции.

Малина: Ты когда-то рассказывала мне это совсем по-другому. После университета ты нашла себе работу в каком-то учреждении, на жизнь более или менее хватало, но все-таки не вполне, поэтому позднее ты согласилась на ночную смену, так как за нее платили больше, чем за дневную.

Я: Я не рассказываю, я не буду рассказывать, я не могу рассказывать, в моем Воспоминании не раз возникает затор. Скажи-ка мне лучше, что ты делал сегодня у себя в Арсенале?

Малина: Ничего особенного. Обычные дела, а потом пришли киношники, им надо снимать битву с турками. Курт Свобода ищет материал, у него заказ. Кроме того, мы дали разрешение еще на один фильм, его будут снимать немцы в Зале Славы.

Я: Я бы с удовольствием побывала на съемках фильма. Или участвовала в массовке. Разве это не отвлекло бы меня, не переключило на другие мысли?

Малина: Да это просто скучно, длится часами, днями, ходишь, спотыкаясь о кабель, все стоят и смотрят, а чаще всего вообще ничего не происходит. В воскресенье я дежурю. Говорю только для того, чтобы ты имела это в виду.

Я: Тогда мы могли бы пойти поужинать, но я еще не готова. Пожалуйста, позволь мне разок позвонить по телефону, это всего минута. Всего минута, ладно?

В моем Воспоминании затор, всякое воспоминание для меня ломка. Тогда, среди развалин, у нас не было вообще никакой надежды, это мы говорили, твердили друг другу, мы пытались представить себе то время, которое потом стали называть «первые послевоенные годы». О «вторых» слышать не приходилось. Это тоже было обманом. Я позволила почти убедить себя в том, что, когда будут снова вставлены дверные и оконные рамы, когда исчезнут груды обломков, тогда сразу станет получше, можно будет вселиться в дома и жить в них опять. Но один тот факт, что я годами хотела сказать кое-что на тему «вселиться в дома и жить в них опять», сказать о том, какую это мне внушает тревогу, хотя ни у кого не было желания меня слушать, говорит сам за себя. Никогда бы я не подумала, что сначала все должно быть разграблено, украдено, распродано и снова трижды перепродано и перекуплено. Говорят, возле Рессельпарка был самый большой черный рынок, как только начинало смеркаться, его надо было объезжать через Карлсплац, находиться вблизи было опасно. В один прекрасный день черный рынок якобы прекратил свое существование. Однако в этом я не уверена. Родился универсальный

черный рынок, и когда я покупаю сигареты или яйца, то знаю, — правда, только теперь, — что все это с черного рынка. Рынок и вообще-то черный, таким черным он тогда еще быть не мог, ему недоставало универсальной плотности. Позднее, после того, как все витрины опять заполнились и в них уже громоздились консервы, коробки, ящики, я больше ничего не могла покупать. Едва я входила в какой-нибудь большой универмаг на Марияхильферштрассе, например, к Гернгроссу, мне становилось дурно. Кристина в то время отсоветовала мне ходить в маленькие дорогие магазины, Лина больше склонялась к Герцманскому, чем к Гернгроссу, и я вроде бы тоже, но я не смогла, я не могу рассматривать одновременно больше одной вещи. Тысячи всевозможных тканей, тысячи консервных банок, колбас, туфель и пуговиц — все это скопление товаров видится мне сплошной черной массой. Все, что выражено в больших числах, подвергается слишком большой опасности, масса должна оставаться чем-то абстрактным, формулой из какого-то учения, которой можно оперировать, должна обладать чистотой математики, только математика признает красоту миллиардов, но миллиард яблок несъедобен, а тонна кофе наводит уже на мысль о бесчисленных преступлениях, миллиард людей — это что-то немыслимо испорченное, жалкое, мерзкое, впутанное в черный рынок, с ежедневной потребностью в миллиардах булок, картошек и порций риса. Даже когда еды давно уже было вдоволь, я еще долго не могла по-настоящему есть, да и сейчас я тоже могу есть только с кем-нибудь за компанию или совсем одна, когда передо мной лежит всего одно яблоко и один кусок хлеба, когда остался один ломтик колбасы. Что-то должно оставаться.

Малина: Если ты не перестанешь об этом говорить, то сегодня вечером мы уже никакой еды не получим. Я бы мог съездить с тобой на Кобенцль, вставай, одевайся, не то будет поздно.

Я: Пожалуйста, не надо забираться так высоко. Я не хочу видеть город у своих ног, зачем нам нужно, чтобы у наших ног сразу оказался целый город, когда мы всего-навсего хотим поесть. Пойдем куда-нибудь поближе. К «Старому Хеллеру».

Это началось уже тогда, в Париже, после первого моего бегства из Вены. Какое-то время мне было больно ступать на левую ногу, и боль вызывала у меня стоны: «Ах, Боже мой, о Боже». Так эти опасные, чреватые последствиями приступы нередко сначала затрагивают тело, исторгая у человека известные слова, ибо до этого я только на семинарах по философии свела абстрактное знакомство с Богом, так же, как с понятиями Бытие, Ничто, Сущность, Существование, Брахма.

В Париже у меня чаще всего не было денег, но всякий раз, когда деньги у меня подходили к концу, я испытывала потребность устроить на них что-нибудь необыкновенное, это и теперь так, нельзя просто потратить деньги, у меня должна появиться заключительная идея, как мне следует их потратить, ведь если мне что-нибудь подобное приходит в голову, то секунду-другую я сознаю, каким образом сонаселяю эту планету и составляю частицу ее постоянно сильно прибывающего и слабо убывающего населения, и как эта планета, переполненная алчущим населением, которое невозможно накормить досыта и которое живет в неизбывной нужде, вращается во Вселенной, так что если я, благодаря земному притяжению, держусь на ней с пустым карманом и с идеей в голове, то знаю, что делать.

Тогда, невдалеке от улицы Монж, по дороге на площадь Контрэскарп, я купила в маленьком бистро, которое было открыто всю ночь, две бутылки красного вина, а потом еще бутылку белого. Я подумала, а вдруг кто-то не любит красное, в конце концов нельзя же приговорить человека к красному вину. Бродяги спали или делали вид, будто спят, я подкралась к ним и положила бутылки возле них, достаточно близко, чтобы исключить ошибку. Они должны были понять, что бутылки принадлежат им по праву. В другую ночь, когда я сделала это опять, один из клошаров проснулся и что-то сказал про Бога: «que Dieu vous…», а позднее в Англии я услышала что-то вроде «…bless you» [81] . Подробности я, разумеется, забыла. Я допускаю, что одни блажные и больные так обращаются к другим и потом продолжают где-то жить, как продолжаю где-то жить я, покрытая всеми возможными болячками.

81

Да благословит вас Бог (фр., англ.).

Один из тех мужчин в Париже, только не знаю, тот ли, что проснулся тогда ночью, звался Марсель, у меня в памяти осталось только его имя, ключевое слово в числе других подобных слов, как улица Монж, как два-три названия гостиниц и номер комнаты — 26. О Марселе же мне известно, что его больше нет в живых и что смерть его была необычной…

Малина перебивает меня, он меня оберегает, но, боюсь, это его желание меня оберегать приведет к тому, что я никогда не приступлю к рассказу. Малина — вот кто не дает мне рассказывать.

Я: Ты полагаешь, что в моей жизни ничего больше не изменится?

Малина: О чем ты на самом деле думаешь? О Марселе, или все об одном — о том, что заставляет тебя нести этот крест?

Я: Что это ты вдруг про крест? С каких пор ты употребляешь такие расхожие выражения?

Малина: Пока что ты вполне хорошо меня понимала, с выражениями или без оных.

Я: Дай-ка мне сегодняшнюю газету. Ты мне испортил весь рассказ, ты еще пожалеешь о том, что не узнал про весьма удивительный конец Марселя, ведь рассказать о нем кроме меня нынче уже некому. Другие живут где-то или где-то померли. Марселя наверняка забыли.