Малиновский. Солдат Отчизны
Шрифт:
Вот и результат: под мощными ударами вражеских танков, артиллерии и авиации войска Южного и Юго-Западного фронтов покатились назад, на восток. В начале июля 6-я полевая и 4-я танковая армии противника начали наступление из района южнее Воронежа вдоль правого берега реки Дон, а 1-я танковая армия — из района Артёмовска в направлении на Кантемировку. Немцы рвались к большой излучине Дона и уже к середине июля захватили Валуйки, Россошь, Богучар, Кантемировку и Миллерово. Они нацелились теперь на два направления: восточное — на Сталинград и южное — на Кавказ.
Размышляя обо всём этом, Малиновский вовсе не собирался себя оправдывать. Ещё в юности он решил, что всегда будет следовать суровому, но мудрому правилу: «Вини во всём себя». В самом деле, даже в этих
Как бы то ни было, ещё не всё упущено и не всё потеряно. Теперь главное — выполнить приказ Сталина. А прежде чем его выполнять, надо, чтобы этот приказ стал известен всему фронту — от бойца в окопе до генерала на командном пункте. Тоже задачка не из простых! Но тут уж должны постараться командиры и политработники всех степеней, да так постараться, чтобы этот приказ стал законом жизни всего фронта...
Малиновский срочно собрал Военный совет. Подходя к блиндажу, где его уже ждали члены совета, он вдруг, будто споткнувшись, остановился и замер. Сопровождавшие офицеры безмолвно переглянулись между собой. Может, командующий приметил какой-то непорядок? Или ему вдруг стало плохо?
Они не догадались, что Малиновский, словно заворожённый, не сводил глаз с самого обыкновенного репейника, пышно разросшегося у входа в блиндаж. Он всматривался в него как в предмет, вызывающий в памяти нечто значительное и прекрасное.
Так и было: в голове у Родиона Яковлевича словно «вспыхивали» строки из толстовского «Хаджи-Мурата»:
«Я набрал большой букет разных цветов и шёл домой, когда заметил в канаве чудный малиновый, в полном цвету, репей того сорта, который у нас называется «татарином» и который старательно окашивают, а когда он нечаянно скошен, выкидывают из сена покосники, чтобы не колоть на него рук. Мне вздумалось сорвать этот репей и положить его в середину букета. Я слез в канаву и, согнав впившегося в середину цветка и сладко и вяло заснувшего там мохнатого шмеля, принялся срывать цветок. Но это было очень трудно: мало того, что стебель кололся со всех сторон, даже через платок, которым я завернул руку, — он был так страшно крепок, что я бился с ним минут пять, по одному разрывая волокна. Когда я, наконец, оторвал цветок, стебель уже был весь в лохмотьях, да и цветок уже не казался так свеж и красив. Кроме того, он по своей грубости и аляповатости не подходил к нежным цветам букета. Я пожалел, что напрасно погубил цветок, который был хорош в своём месте, я бросил его. Какая, однако, энергия и сила жизни, подумал я, вспоминая те усилия, с которыми я отрывал цветок. — Как он усиленно защищал и дорого продал свою жизнь».
Эти строки промелькнули в памяти у Родиона Яковлевича, и он едва сдержался, чтобы не произнести следующую фразу Толстого:
«...Экая энергия! — подумал я. — Всё победил человек, миллионы трав уничтожил, а этот всё не сдаётся».
Да, вот такой же репейник возродил в памяти великого провидца историю человека, чья сила духа и неистребимая воля к жизни поразила его. Израненный, изувеченный, обескровленный, он продолжал бороться, восхищая этим даже своих врагов.
«Вот так же и мы... — думал Малиновский. — Вот так же надо и нам... Иначе не победить. Иначе — вечный позор...»
Ему вдруг захотелось именно с этого воспоминания и начать заседание Военного совета, но он тут же отогнал от себя заманчивую мысль. Сейчас более подойдут простые, скупые, суровые слова, сейчас не до художественных символов.
Малиновский, ощутив в себе небывалую прежде решимость, вошёл в блиндаж.
Там, после яркого солнца, трудно было различить сидевших за длинным столом, сколоченным из неструганых досок, генералов и офицеров. Но постепенно глаза свыкались с полумраком и лица собравшихся приобретали всё более рельефные очертания. Командующий фронтом пристально вглядывался в них: сейчас ему предстояло обнародовать горькую, беспощадную правду сталинского приказа.
Он начал читать приказ без всякого вступления, громко, отчётливо, не прибегая к патетике, будто он сам только что написал его. Слова падали в глухую тишину блиндажа.
Это заседание Военного совета было самым коротким из всех, когда-либо проводившихся. Не было и прений, только распределение обязанностей — кому, что и как надлежит незамедлительно сделать, когда доложить об исполнении.
Все присутствующие внимательно, озабоченно вслушивались в то, что говорил их командующий, и только член Военного совета Ларин, старый друг, насторожил Малиновского своей мрачной подавленностью. Он выглядел как человек, которого Сталин назвал по имени в числе тех, кто своими настроениями оказывает прямую помощь врагу и, таким образом, совершает преступление перед Родиной. Назвал в числе тех, кто не пресекает предательские действия трусов и паникёров, а как бы поощряет их намерения.
Чтобы отвлечь Ларина от невесёлых мыслей, Малиновский предоставил ему слово первому.
Тот нехотя, с трудом встал, тяжело опираясь ладонями о дощатый стол, и некоторое время не мог произнести ни слова. Все с удивлением смотрели на него: Ларина знали как человека не трусливого, всегда излучавшего оптимизм, умевшего вселить в бойцов и командиров веру в победу.
— Такого приказа ещё не было, — наконец заговорил он, едва шевеля обветренными, потрескавшимися губами и широкой ладонью смахивая с почерневшего от загара лба пот. — Да, мы своим благодушием и беспечностью заслужили такую оценку товарища Сталина! — Эту фразу Ларин произнёс уже громче, с надрывом, почти истерично. — И прежде всего я как член Военного совета! Моя вина в том, что у нас есть трусы и паникёры! Моя вина в том, что наш фронт отступает... нет, не отступает, а бежит, бежит в панике! Моя вина в том, что войска нашего фронта покрыли свои знамёна позором! И за это меня следует немедленно отправить в Ставку, чтобы я держал ответ перед товарищем Сталиным!
— Подождите, товарищ Ларин, — Малиновский впервые назвал старого друга не по имени-отчеству, как это было принято, а по фамилии. — Зачем же вы так? Виноваты не только вы, виноват в первую очередь я как командующий фронтом, мы все виноваты, и главное сейчас не каяться, а быстрее выправлять положение. Ведь собрались мы здесь не для того, чтобы на своей груди тельняшки рвать, а чтобы выработать чёткий и эффективный план действий, который бы привёл к неукоснительному выполнению приказа Верховного Главнокомандующего. Первое, что необходимо сделать немедленно, — это довести приказ до каждого бойца и командира...
— А как его довести? — Казалось, Ларин пропустил мимо ушей всё, что говорил командующий, и услышал только его последние слова. — Вчера я был на переправе, на Дону, — заговорил он торопливо, будто опасаясь, что командующий прервёт его. — Переправу беспрерывно бомбят немцы. А наши строят мост. Бросать работу даже во время бомбёжек категорически запрещено. Темпы строительства — сумасшедшие, словами не передать. К вечеру мост был готов, войска рванули по нему. Опять же, куда? На восток! — выкрикнул Ларин. — И это в то время, когда мы получили приказ товарища Сталина! А ночью из штаба армии шифровка: к пяти ноль-ноль взорвать этот самый мост к чёртовой матери, чтобы не дать немцам пройти на восточный берег Дона! Вот какая комедия получается!