Малиновые облака
Шрифт:
Лошадью правит Настя. Поэтому и шагает сна спокойно, размеренно. Женщины молчат, каждая занята своими думами. Только что оторвались от дома, от родной деревни, а до места, куда едут, еще ой как далеко!
Обочь телеги, ловко перепрыгивая лужи, мокрая, грязная, с высунутым языком бежит Тачанина собака. Иногда она поднимает на хозяйку умные глаза, и в них читается немой упрек: «Почему бросила, почему не сказала, что уезжаешь?»
Джек бы, конечно, и так не отстал от хозяйки, да в последнее время завел он подружку в соседней деревне. Каждую ночь убегает к ней на
— Да возьми ты его, смотри, как измучился, — пожалела Марина. — Посади рядом, пусть пообсохнет. Настя потом увезет из города.
Не успела Тачана поманить собаку, как она тут же махнула в телегу…
— Вот добрая ты, всякая скотина тебя любит, почему детей-то не завела? — спросила Ануш, глядя, как Тачана заботливо вытирает Джека рукавом.
— Когда заводить-то было? — вздохнула Тачана. — Много ли я пожила с Ведстом? Все думала, все ждала, что понесу, а тут — война…
И они еще долго говорили о своих бабьих заботах, говорили откровенно, открыто, и Марине неловко было слушать их.
Стыдно было от этих разговоров и Насте. По-особому, по-своему стыдно. Уронив на грудь замотанную шалью голову, она молчала. Она всю дорогу молчала. И вообще последнее время Настя стала неузнаваемей. В деревне все думали, что такое с ней происходит из-за Гришки. Не получила она от него ни одного письма. К тому же не так давно пришел на запрос ответ, в. котором сообщалось, что часть, где служил рядовой Григорий Марков, расформирована, что такой не значится ни в одном из войсковых подразделений, не числится в списках ни убитых, ни раненых. В общем, пропал без вести.
Понимали Настю, жалели. Но она-то печалилась о другом…
Думала Настя, что, оставшись в доме мужа, она, как хозяйка, будет необходима его младшему брату Василию. И постирает на него вовремя, и еду сготовит, да мало ли в доме работы, где нужны женские руки. Так оно и было, жили они дружно, безгрешно, хотя Василий, особенно вечерами, когда Настя, готовясь ко сну, снимала верхнюю одежду, нет-нет да и стрельнет горячими глазами в ее сторону. Но потом сам же смутится, покраснеет, точно девка, уйдет в другую половину избы. Настя не придавала этому значения — молодой еще парень, да и родня, что ни говори, и относилась к нему участливо, как к своему брату. К тому же легче с ним было коротать вечера, было с кем поговорить, повспоминать о Грише…
И так продолжалось до того дня, когда пришло это извещение. Оно, как гром, разразилось над исстрадавшейся в ожиданиях Настей и повергло ее в истерику. Словно полоумная, она рвала на себе волосы, кричала, каталась по полу. Василий с трудом унял ее, бережно взял на руки, донес до койки. Она доверчиво приникла к нему, не хотела отпускать. А в постели совсем успокоилась. Василий говорил ласковые слова, вытирал ее щеки, нежно оглаживал плечи и грудь. И Настя бредово думала, что Василий теперь самый хороший, самый родной человек, последняя ее опора и надежда…
Вот тогда-то все и произошло. А как произошло, оба они не знают. Очнулись, будто от тяжкого забытья. Василий сидел на кровати, боясь шевельнуться, боясь поднять голову, ошарашенный, оглушенный случившимся. А Настя лежала, словно пришибленная, бесстыдно обнаженная, и весь белый свет померк перед ее глазами…
Потом она медленно встала, сдернула платье и вдруг исступленно начала бить Василия своими маленькими кулаками. Захлебывалась в плаче и била, била, пока не онемели, не отнялись руки.
Вместе посидели, отдохнули. И она опять неистово набросилась на Василия и уже била чем попало. Остановилась, когда увидела окровавленное его лицо. Охнула, прижалась к Василию. Пожалела…
Ну ладно, случилось такое, не в петлю же теперь головой! Только бы надо остепениться, поставить точку. А она не могла. Стала перед Василием мягкой, уступчивой, как жена. И жила уже с ним как жена. Семь бед — один ответ…
Теперь она в положении. Кроме ее самой и Василия, об этом пока никто не знает, но ведь шила в мешке не утаишь! Пройдет время, и все увидят, что она беременна. Как тогда-то жить? Как людям в глаза смотреть?
Вот о чем каждодневно думала Настя, вот почему стыдилась верных своим мужьям тетки Ануш и Тачаны. Они-то настоящий солдатки…
Горькие ее размышления прервал раздавшийся впереди на дороге голос:
— Эй, ятмановские, куда вы таким табором?
Тачана даже сбросила с колен собаку.
На телеге, едущей навстречу, сидел молоденький солдатик. За откинутым лацканом большой не по росту шинели посверкивали медали. Рядом сидела пожилая женщина, видать, мать солдатика.
— К фронту ближе, служивый, к фронту! Помочь вам надо одолеть окаянного немца! — весело сказала Тачана. — А ты откуда знаешь, что мы ятмановские?
— Да разве таких красавиц еще где сыщешь? — подмигнул он Марине и белозубо осклабился: — Ясно дело, из Ятманово!
— А ты что, ворочаешься с войны-то? В отпуск, что ли?
Солдат опустил чубатую голову.
— Отвоевал я свое, милая…
И только тут Тачана заметила, что с телеги свисала всего одна нога, другой не было…
— Еду вот и думаю: не нужен я такой теперь буду Нинке… — как давно наболевшее, грустно сказал солдат.
— Кто она, Нинка эта? — насторожилась Тачана.
— До войны вроде невестой значилась.
— Нужен, нужен ты ей! — вдруг горячо, убежденно заговорила Настя. — Да мне бы… мне бы хоть какого… моего! Хоть без рук, хоть без ног!
И это, кажется, были первые ее слова за всю дорогу.
Надо же, не доехали еще до Йошкар-Олы, а уже почувствовали дыхание фронта! Что же дальше-то будет? Об этом, наверное, подумали вместе все женщины, потому что сразу притихли, посерьезнели.
— Вот что я тебе скажу, солдатик, — слезла с телеги Тачана. — Если твоя Нинка, того, поднимет нос, передай ей, вернусь с фронта — голову сверну, как куренку! И еще скажи: всех таких убивать будем! Это говорит тебе Тачана!