Малиновые облака
Шрифт:
Вчера вечером Киселев опять выдал мне «любезность». Говорит: «Только из-за тебя еду на фронт, не думай, что я трус». Сказал полушепотом, чтобы не услышала Тачана. Он ее в самом деле боится…
Вот подлец! Все, даже войну на личную корысть переводит. Я ему и ответила: «Лучше бы тебя вообще на свете не было, чтоб не позорить своим именем Родину, нас, земляков. А обо мне лично ты позабудь навсегда». А что, разве не правду ему сказала? Почему из-за меня кто-то что-то должен делать, почему не сам за себя, не все вместе? Вот так и сказала, да еще добавила: «Будешь приставать ко мне — нажалуюсь Тачане. Она живо тебя поставит на место. Лучше всякого военкомата». После этого отстал
Он с виду только бравый да смелый. А в душе — гниль одна. Привык, чтобы все ему доставалось легко и просто. Думал, и со мной так же сладит, а не вышло. Знаю: с ним, за его спиной легко бы жилось, но мне такая жизнь не нужна…
Не могу больше писать. Коптилка еле тлеет, глаза слипаются, карандаш выпадает из пальцев. Мама и Тачана уснули…
6 октября. Ой, что-то со мной будет! Проснулась сегодня — и будто это не я, не со мной все происходит. Какая-то теплушка с железной бочкой вместо печки, нары, пахнущие нафталином суконные одеяла, полумрак, металлически» лязг под ногами… Еле-еле сообразила, где нахожусь.
Мама с Тачаной уже не спали. Приготовили на столике еду из домашних харчей, ждали, когда проснусь я.
Тревожно немного на душе. Уж если сейчас нелегко, то потом и вовсе трудно будет. Нет, боюсь я не за себя. Боюсь за маму. И за Тачану немножко. Как мы там-то, на фронте, управимся?
Очень хотелось увидеть Волгу — не пришлось. Проехали ее рано утром, когда все спали. Ничего, обратно поедем, увижу.
Слишком уж часто мы стоим. Стоим на всех мало-мальских разъездах, не говоря уже о станциях. Стоим и по часу, и по два. Все пропускаем вперед себя воинские эшелоны. И то правда, им ждать некогда, да и не надо заставлять их ждать.
Иногда стоим и из-за встречных поездов. Почти все они везут в тыл раненых. В окнах мелькают завязанные головы, перебинтованные руки… На открытых платформах везут и оборудование эвакуированных заводов.
Слово-то какое ненашенское — эвакуированные. Раньше даже и не слыхала…
Опять за окном мелькает санитарный эшелон. Белые кресты на вагонах, белые занавески, белые простыни… Раненые лежат на полках и грустно смотрят в окна. В дверях стоят санитарки в белых халатах…
8 октября. Сегодня на каком-то полустанке простояли полдня. Киселев ходил к дежурному поторопить с отправкой — ничего не выходил… Пошла Тачана, после чего… После чего нашу теплушку совсем отцепили… Когда это узнали, Тачана вовсе разбушевалась, выпрыгнула на насыпь и побежала к дежурному, размахивая кулаками. Мы с мамой не на шутку встревожились — не наломала бы дров, чтоб совсем не застрять на этом полустанке! — посылали за ней Киселева, но он только махнул рукой и лег в своей половине. Вернулась она через час, страшно рассерженная, сбросила Киселева с нар, отобрала документы и снова ушла.
На этот раз возвратилась сразу же, да не одна: привела порядком потрепанного дежурного с оборванными пуговицами на форменном кителе и трех военных. Один военный был, кажется, лейтенант. Киселев вытянулся и стоял как истукан, пока дежурный, военные и Тачана обходили теплушку, наш запломбированный вагон. Скоро нас подцепили снова, и совсем уж скоро мы поехали. Тачана в окно показала кулак дежурному по полустанку…
10 октября. С Киселевым мы почти не общаемся и не разговариваем. Правда, мать подкармливает его — армейского пайка ему не хватает, — а говорить с ним просто не о чем. Он очень изменился, сник как-то, и чем ближе подъезжаем к фронту, тем заметнее в нем эта перемена. По-моему, его угнетает близость фронта.
Теперь он ко мне уже не пристает, и слава богу! Науха-живался! Все больше замечаю (и начинаю в этом быть уверенной), что он казнит себя за тот промах, какой допустил в военкомате, вызвавшись сопровождать нас до фронта. Нет, не хочется ему туда! Спохватился, да поздно! Теперь уж придется ехать… Нет, не думала я все же, что окажется он таким слабым, ничтожным.
11 октября. Уй-уй, земля-то какая большая! Едешь, едешь — и нет ей конца и края! Интересно, сколько дорог в нашей стране? Но сейчас, наверно, у всех она одна — к фронту. Во всяком случае, такое впечатление производят дороги, которые встречаются нам по пути.
Иногда высоко-высоко пролетают самолеты. Мы не знаем, чьи они — наши или немецкие. Но на остановках говорят, немецкие, и летят они бомбить наши глубокие тылы…
На последней станции мы узнали, что до Москвы уже совсем недалеко, около ста километров. Как хочется посмотреть Москву! Какая ока? Такая ли, как на картинках, или лучше?
15 октября. В Москву нас не пустили… Объехали ее северной стороной и покатили дальше на запад. Ну, «покатили» — не то слово. Потащились. Теперь остановки стали еще чаще, и стоянки эти были еще мучительнее. Иногда стояли среди чистого поля, на однопутке. «Мешали» немецкие самолеты. Я уже их, со свастиками на крыльях, видела совсем рядом, когда они пролетали вровень с вагонами, и слышала, как они стреляют: «так-так-так-так!» Но в нас не попали.
Тачана где-то узнала, что скоро будет наша конечная станция — Торбеево.
Чем ближе подъезжаем к фронту, тем больше выдает свою трусость наш «сопровождающий». Услышав гул самолетов, он бегает по теплушке, как затравленный. А однажды видела, как он плачет. Тьфу, слюнтяй! Ну нисколько ею не жалко, наоборот, противно смотреть на такого «войку». Жалко одного — что сорвали его с места. Сидел бы уж в своем военкомате и приносил хотя бы маленькую пользу. А то здесь только путается под ногами. Для нас он давно уже вышел из командирской роли. Да и была ли она? С самого начала пути за него все делает Тачана, хотя все документы выписаны на него.
Станционному и прочему начальству она говорит, что сопровождающий наш болеет…
4
— Вот оно, Торбеево! — с облегчением сказала Тачана, показывая на желтый кирпичный дом-станцию с вывеской во весь фасад. — Наконец-то добрались!
И все обрадовались, что приехали, что кончились дорожные мытарства, кончилась тряска, осточертевшая теснота в теплушке и что добрались почти до самого фронта целы и невредимы.
Ожил, кажется, и Сергей Киселев. Он бодро спрыгнул на землю, деловито осмотрел пломбы на вагоне (к его чести, он только это и делал за всю дорогу), прихватив полевую сумку, направился докладывать о прибытии начальству.
— Теперь его дело, теперь пускай командует, — сказала Тачана. — Мы свое дело сделали, сохранили народное добро, привезли без потери до места.
Женщины осмотрелись. Станция как станция, не большая и не маленькая, каких много встречалось на пути. На полотне по обе стороны стоят готовые к отправке эшелоны. На платформе укрытые брезентом танки и пушки. Еще стоит какая-то зачехленная военная техника, может быть, минометы, а может, что и другое…
Там и тут вокруг станции грозно смотрели в небо черными зрачками замаскированные стволы зениток…