Мальтийское эхо
Шрифт:
В музей они все-таки опоздали. Им удалось лишь посидеть на скамье во внутреннем дворике музея. Типичный закрытый атриум, внутренний двор древнеримского палаццо. Нетипичным было лишь то, что перед ними была расположена скульптура Чехова! В человеческий рост, сидящий в наглухо застегнутой шинели, с мертвой чайкой в руке.
У Андрея защемило сердце: кусочек России, и где, в такой дали, в совершенно неожиданном месте! Лицо Чехова, по обыкновению, грустное. Таким стало и лицо Андрея Петровича. Эта милая усадьба, и Мария Родиславовна, тоже грустная. Но не лицо Чехова притягивало взгляд! Взгляд приковала мертвая чайка…
— Ты чего скис, дорогой мой? Я с тобой разговариваю, а ты не реагируешь… — Вера внимательно посмотрела на мужчину, — тебе привет от бабули. Сердечный. Весьма.
Она продолжала вглядываться в лицо Андрея.
— Да, спасибо.
— Хм, «спасибо». О тебе все больше, между прочим, расспрашивала. Коварный ты тип, фельдмаршал!
— Ерунда, — вновь рассеяно ответил он.
— Нет, нет, давай чуть поболтаем. Любишь ты ускользать от гендерных вопросов.
— Я боюсь пошлости, нечаянной. Как вот он, — мужчина указал на памятник.
Вера не обратила внимания на его слова и продолжила:
— Я понимаю: такие яркие мужчины…
— Я не яркий.
— …интересные и глубокие мужчины должны нравиться, у бабули все перегорело и ты для нее среди лучших образов из памяти. А вот почему у тебя «наглухо застегнута шинель» как у этого Чехова?
— Неправда. Я люблю женщин, — улыбнулся наконец-то Андрей Петрович, — точнее, меня бодрят и вдохновляют их, скажем так, добросердечные проявления в мой адрес.
— Это-то ясно. Всем мужикам не старше ста нравятся молодые женщины, особенно двадцатилетние. Я не об этом…
— Не хитри, «жёнушка». Я понимаю, что тебя интересует. Отвечаю: следуя строгим математическим законам, сорокалетние женщины в два раза привлекательнее для мужчин моего возраста, чем восьмидесятилетние.
— Это ты хитришь! — уже совсем обидчиво проговорила женщина. Хотя, может быть, не обидчиво, а просто капризно, по-женски.
— Ты очень красивая и необыкновенная женщина, — тихо и серьезно сказал мужчина, но тут же лукаво добавил, — тем более: сорок — среднее геометрическое из 20 и 80.
— Спасибо! — как будто освободившись от груза неизвестности весело воскликнула Вера, — что ты хотел мне рассказать о нем? — она указала на Антона Павловича.
— Да, собственно, я уже сказал. Он не любил и очень боялся банальностей. И в искусстве, и в отношениях с женщинами. Он бы, например, вместо тех слов, что я сказал тебе, скромно заметил (как у него было с Ликой): «Приезжайте, крыжовник уже поспел».
— Очень поэтично и вдохновенно! Любая вспыхнет страстью и полетит! Не верю! — Вера вдруг снова раздражилась, — ему следовало хотя бы поднять руки навстречу парящей к нему чайки, а не скорбеть над ее мертвым телом.
Андрей задумался: «Может быть, может…Часто пошлостью оплачивается открытие глубин чувственности, не умещающихся в голове обывателя. Ведь пошлость — не о чем ты думаешь и пишешь, а как ты это умеешь делать. И тут уйти от пошлости может помочь или высочайшее умение чувствовать меру, или отрешенность и от «великого», и от «низменного». Толстой усматривал пошлость в трагедиях Шекспира, а некая креативная дамочка усматривает пошлость в поведении мужа-ревнивца в «Крейцеровой сонате». А уж если о чувственности пишут не Толстой или Набоков…»
— Ты что, опять думаешь о своем «крыжовнике»? — злилась женщина, — поверь женщине среднегеометрического возраста: в таких раздумьях «крыжовник» не созреет никогда, а созреет — птицы склюют! Совсем чужие!
— Наверное… непременно склюют… — промямлил мужчина.
— Вот что, дорогой: давай сейчас возьмем такси, по пути домой купим в какой-нибудь лавке «выпить-закусить». В гостиницу! Вечер в домашнем кругу объявлен!
Менее чем через час Андрей Петрович наслаждался теплой душистой ванной. Выйдя, он надел домашний костюм, достал из двух больших пакетов продукты и бутылки, поставил на стол и крикнул Верочку:
— Давай ужинать, Снежная Королева.
Сверху раздался её голос:
— Будь добр, сними и принеси мне наверх большое зеркало из твоей ванной комнаты.
— Зачем? — насторожился мужчина.
— Надо.
Андрей тащил тяжелое большое круглое зеркало по лестнице и пытался шутить:
— Ты, как Архимед, хочешь сжечь корабли в порту?
Что-то кольнуло в груди. Может, от тяжелого подъема?
— Куда прикажете?
— Вот сюда, — она указала на кровать.
Одеяло было сброшено. Молодая женщина тоже была в белом домашнем очень красивом костюме с вышитым красным текстом по-английски через грудь и спину.
— Помоги, — попросила Андрея, доставая из чемодана ноутбук, карманный принтер, бумагу и какой-то странный набор предметов.
— А ужин? — изумился Андрей, понимая, что зря он «напрягался» с «крыжовником».
— Извини, Андрей, позже. Мне в голову пришла гениальная идея, я вся в нетерпении, — и вдруг, подняв глаза на мужчину, добавила, — все женщины непредсказуемы, дуры одним словом.
Она показала мужчине, как распечатать те документы, что они пересняли в библиотеке, а сама с сосредоточенным видом стала сооружать из набора нечто, напоминающее трехэтажную вазу для десерта или составленные вертикально восточные зонтики.
Мужчина искоса поглядывал на ее манипуляции.
— Эту штуковину сотворил Вадик. Идея моя. Машина «времени» и «пространства», — приговаривала Вера Яновна, ловко собирая конструкцию. В центр зеркала точным и сильным ударом она поставила металлическую ось на резиновой присоске. Перпендикулярно к этой оси стала нанизывать диски — зонтики из мельчайшей сетки, сложенные первоначально веером. Проверила, как вращаются диски. На диски она повесила множество нитей. И диски, и нити были, наверное, световоды.