Мальтийское эхо
Шрифт:
Вид у неё действительно был утомлённый. Может быть не только дорожная усталость, но и пылкий рассказ о Сицилии были причиной этому. Кроме того, мудрые глаза пани Марии и Андрея Петровича заметили, что упоминание о Венеции было чем-то огорчительно для девушки.
Когда Ирина вышла из столовой, Андрей сказал:
— А я пойду к Платонычу. Он меня пригласил в баню. И на стройку загляну. Можно, тётушка, я поживу тут у вас недельку-другую?
— И годик-другой, и десяток-другой… Я только не знаю, что будет тут… — её лицо стало тревожным. —
— Что вы имеете в виду?
— Вера приедет — обсудим.
Мужчина отнёс её тревожность на счёт преклонного возраста и продолжил:
— Я ещё обещал Платонычу партию в шахматы. А утром рано пойти с ним на рыбалку… Можно «сынку» пожить в таком «отвязанном» режиме?
— Можно. Взрослый сынок не должен быть пай-мальчиком. Но два условия…
Андрей насторожился.
— Первое: ужинаем здесь все вместе! — она сделала паузу.
— Хорошо. А второе?
— Ты подаришь мне медаль с совой. Как внучке, — её глаза по-детски капризно засветились надеждой.
— Пожалуйста, тётушка! — Андрей вручил «медаль».
Пани Мария глубокомысленно смотрела на кусочек картона. Затем резко вскинула глаза на мужчину:
— Андрей! Я совсем забыла спросить тебя… — глаза стали прищуренными, в них пряталась не забывчивость, а наоборот, ожидание, давно приготовленный вопрос. — Как вы «сработались», — она поморщилась от «неудобного» слова, — с Верой Яновной?
Рентген почти бесцветных глаз пани Марии просвечивал Андрея Петровича. Он начал что-то жевать губами и Мария Родиславовна чуть «нажала на педаль»:
— Она тоже изменилась? Мне Иришка сказала, что вы называете Верочку Снежной Королевой.
— Да, есть изменения, — спокойно ответил мужчина.
— Какие? — голос всё требовательней.
— Вот вы, пани Мария, забыли, что ко мне лучше обращаться «ты», а Верочка… забыла где-то букву «с» в своём титуле.
— Ага! Подтаяла?! Стала «Нежная Королева»?! — она хлопнула от восторга в ладоши. — И за это тоже тебе спасибо, рыцарь, — добавила она уже тихо.
Андрей поднялся в свою комнату. Открыл ящик стола, где лежали тетради Г.Н. Он провёл пальцами по ним, потом по паруснику на столе. Много лет он, Андрей, ждал своего «Дозора», своего главного дела в профессии. И интуиция подсказывала, что он на пути к нему, но самое-то главное служение — впереди.
Ему захотелось вдруг, чтобы тут, на столе, были фотографии и Г.Н. и Верочки. И, конечно, своих детей и внуков. «Да, — подумал он. — Эта комната будто рада была вместить в себя то, что вмещает теперь моё сердце.»
Андрей Петрович отодвинул висящие перед ним облачко сентиментальности, быстро переоделся, вышел в сад и направился в сторону строящегося флигеля.
Сруб «подрос» и на нём уже были выставлены стропила для крыши. Он окрикнул Дмитрия Платоновича, тот спустился вниз.
— Ну, садись. Сейчас перекурю и пойдём. Банька уже протопилась.
Они сели в старые кожаные кресла под большим навесом возле стройки.
— Трость пригодилась? — спросил моряк.
— Спасибо, очень, — ответил Андрей.
Он рассматривал верстак, мощный, длинный, инструменты под ним. Всё было организовано и продуманно чётко, по-флотски.
— Пойдём. После бани нужно ещё мат тебе поставить, профессор. До отъезда была ничья. Не люблю ничьих!
Когда после бани, чаёвничая, они сели играть, не прошло и двадцати минут, как Дмитрий Платонович сдался. И это на семнадцатом ходу!
Он был в полной растерянности:
— Я был одним из сильнейших шахматистов в нашем пароходстве!
Андрей Петрович успокаивал моряка:
— Вот, смотри, — он вновь расставил фигуры и повторил все ходы с подробным комментарием, объясняя наилучшие варианты из тысяч возможных.
— Ты, Петрович, что — гроссмейстер!? Ты просчитываешь на 25 ходов вперёд!?
— Нет, — растерялся Андрей, вдруг удивившись самому себе. — Я увлекался в юности очень, да и играть люблю, — он сделал паузу. — А матрицу… доску, фигуры так отчётливо просчитываю впервые.
— Давай реванш! — воскликнул горячий моряк.
— Извини, разболелась голова. Потом. И на рыбалку… не завтра… потом. А на стройку приду сразу после завтрака. С удовольствием!
— Добро! Приходи! Коряги наверху ошкуришь. Чтобы гладкие были!
Покрасишь лаком, — Дмитрий пожал руку Андрею.
Тот взял у Анны Никитичны запасные ключи от парадной и задней дверей усадьбы, попрощался с хозяевами и ушёл.
Близилась полночь. Сумерки сгустились и осели в кронах деревьев причудливыми тёмными одеяниями. Ветер шелестел листвой, и этот шелест более всего напоминал шипение, которое изредка прерывалось чудными «охами и ахами», неведомыми зовами, мало чем напоминающими человеческие. А вот вскрикнули, а вот заплакали…
В доме было тихо. Андрей Петрович осторожно прошёл в свою комнату. Через десять минут он уже спал. Спокойно и крепко, пока под утро, перед самым рассветом не началась гроза, и сон, весьма эротичный, заставил его проснуться в возбуждённом состоянии.
Шесть утра. Рассвело. Гроза кончилась, и над рекой лежал туман. Светлая полоса неба окаймляла картину. Андрей постоял у окна и снова лёг.
«Платоныч рыбачит, наверное. Это нужно очень любить, чтобы в такой влажной среде, среди комаров… А может он среди русалок…»
Он с удовольствием вспомнил сон. Будто он во флигеле, в светёлке с двумя русалками. Те сидят на гладких корягах напротив друг друга и ритмично трутся своими хвостами по отполированным сучкам, и закатывают глаза, и из приоткрытых ртов вырываются сладкие стоны…
«Да, — подумал доцент, — почему, интересно, засыпая, бывает, что думаешь о науке, а снятся… «русалки»
— 29 -
Когда Андрей вошел в столовую, пани Мария и Ирина уже завтракали. Он поздоровался, те ответили: