Малыш
Шрифт:
Действительно, в Великобритании совершенно точно известно, сколько стоит это английское существование: именно в сто пятьдесят пять фунтов — то есть в три тысячи восемьсот семьдесят пять франков, — оценил его тип, чья кровь состояла из смеси саксонской, норманнской, гэльской и т. д.
Хад, оставшись одна, взглядом проводила агента, застыв у лачуги, откуда дети так и не осмелились выйти. До сих пор она подсчитывала лишь те несколько гиней, в которые ей обходился каждый год их существования, а теперь их смерть может принести ей столько же! А девять пенсов, заплаченные сейчас, — разве не в ее власти теперь сделать так, чтобы не платить их в следующий раз?
Поэтому, вернувшись в хибару, Хад бросила на несчастных детишек взгляд, подобный тому, что бросает на птичку, запутавшуюся в траве, ястреб-перепелятник. Вероятно, Малыш и Сисси его прекрасно поняли. Они инстинктивно отпрянули назад, как если бы руки мерзкого чудовища уже тянулись к их шейкам, чтобы задушить.
Тем не менее действовать следовало осмотрительно. Если умрут разом все трое, то это неизбежно может вызвать подозрения. Из восьми-девяти шиллингов, оставшихся у нее, Хад решила истратить самую малость на питание в течение некоторого времени. Еще три-четыре недели… о! не больше… что такое девять пенсов, если страховая премия вдесятеро превысит необходимые расходы? Она уже и не помышляла о том, чтобы вернуть детей в сиротский приют.
Пять дней спустя после визита агента малышка умерла, так и не дождавшись врача.
Это случилось утром шестого октября. Хат отправилась куда-то промочить горло и бросила детишек в лачуге, не забыв закрыть дверь.
Больная задыхалась и хрипела. Лишь немного воды, чтобы смочить бедняжке губы, — вот все, чем дети могли ей помочь. За лекарствами нужно было идти в Донегол, да еще и платить за них… Хад знала лучшее применение своему времени и деньгам. Малышка совсем обессилела и уже не могла даже двигаться. Обливаясь горячечным потом, она дрожала от холода на своей жалкой подстилке. Ее глаза были широко открыты, как бы для того, чтобы бросить на этот мир прощальный взгляд, и она, казалось, спрашивала себя: «Ну зачем, зачем я родилась… зачем?…»
Присев на корточки возле больной, Сисси осторожно смачивала ей виски.
Забившись в угол, Малыш смотрел так, как если бы видел перед собой клетку, которая вот-вот откроется и выпустит птичку…
Раздался еще более жалобный стон, перекосивший рот малышки. Затем — тишина…
— Она сейчас умрет? — спросил Малыш, возможно, даже не отдавая себе отчета в значении слова «смерть».
— Да… — ответила Сисси, — и она попадет на небо!
— Значит, не умерев, на небо попасть нельзя?…
— Нет… нельзя!
Спустя несколько мгновений тело малышки дернулось, глаза девочки закатились, и детская душа отлетела с последним вздохом.
Испуганная Сисси упала на колени. Малыш, подражая подруге, сделал то же самое, и они застыли перед щупленьким, уже бездыханным телом.
Хад, вернувшись через час, тотчас же принялась вопить и причитать. Затем вновь вышла из лачуги.
— Умерла… умерла! — выла она, обегая поселок и призывая в свидетели своего горя соседей.
Лишь несколько жителей поселка обратили внимание на громкие вопли «страдалицы». Что значило для них, этих несчастных, что еще одним отверженным стало меньше? Разве недостаточно остается на белом свете таких же?… И сколько еще будет!… Чего-чего, а этого добра всегда хватит!
Разыгрывая роль обезумевшей от горя добросердечной мамаши, Хад думала лишь о своих интересах, о том, как бы не потерять премию.
Сначала надо было отправиться в Донегол и требовать присутствия врача компании. Если его нельзя вызвать для оказания помощи ребенку, то пусть приедет и констатирует его кончину. А как же! Ведь такова необходимая формальность при выплате страховки!
Хад отбыла в тот же день, оставив умершую на попечение двух детишек. Она покинула Риндок часа в два пополудни, а поскольку ей предстояло сделать шесть миль [131] туда и столько же обратно, она должна была вернуться не раньше часов восьми-девяти вечера.
[131] Здесь речь идет уже о сухопутной миле, равной 1609 м.
Сисси и Малыш оставались в лачуге, которую Хад заперла, как всегда. Малыш, неподвижно сидевший у очага, едва осмеливался дышать. Сисси окружила малышку такой заботой, которую это несчастное создание не получало, быть может, за всю свою жизнь. Она вымыла застывшее личико, расчесала волосы, сняла с трупа лохмотья, бывшие когда-то рубашкой, и заменила их полотенцем, сохшим на гвозде. Маленький трупик не имел другого савана, как не будет иметь и другой могилы, кроме ямы, в которую его бросят…
Закончив эту процедуру, Сисси расцеловала девочку в щеки. Малыш хотел сделать то же самое… Но испугался и отскочил в сторону.
— Идем… идем!… — твердил он Сисси.
— Куда?…
— Наружу!… Идем… идем!
Но как уйдешь, если дверь закрыта? Да Сисси в любом случае не оставила бы тело малышки без присмотра.
— Идем… идем!… — повторил ребенок.
— Нет… нет!… Нужно остаться!…
— Она совсем холодная… и я тоже… мне холодно… холодно!… Идем же, Сисси, идем. А то она захочет взять нас с собой… туда!… Где она сейчас…
Ребенка охватил панический ужас. У него было ощущение, что он тоже умрет, если сейчас же не спасется бегством. Наступал вечер…
Сисси зажгла огарок свечи, вставленный в расщеп деревянного обрубка, и поставила ее около подстилки умершей.
Малыша охватил еще больший ужас, когда окружающие предметы заколебались в этом мерцающем свете. Он очень любил Сисси. Он любил ее как старшую сестру… Она была единственным человеком в его жизни, кто приласкал его. Но оставаться здесь он больше не мог… это было выше его сил!
Тогда голыми руками, сдирая кожу, ломая ногти, он умудрился разрыть землю в углу, около двери, отодвинуть булыжники, поддерживавшие стойку, и проделать дыру, достаточную, чтобы пролезть в нее.
— Идем… идем!… — повторил он в последний раз.
— Нет… — ответила Сисси, — не хочу… Тогда она останется одна… Не хочу!…
Малыш бросился девочке на шею, обнял и расцеловал… Затем, проскользнув в отверстие, он исчез, оставив Сисси около мертвой малышки.
Спустя несколько дней ребенок, бродивший по округе, попал в руки бродячего кукольника; дальнейшая его судьба читателю уже известна.