Малышок
Шрифт:
– Я… я фронту не помеха, - шепнул Костя, встал и ушел в свое испытанное убежище.
– Ты, Сева, старше и грамотнее Малышка, - сказала Нина Павловна.
– Конечно, хорошо то, что ты у Тимошенко признал и свою вину, но почему ты так легко говоришь о проработке, почему стараешься ожесточить Малышка? К чему это?
Вдруг Катя выключила станок и сжала кулачки.
– Он лодырь, вредитель бессовестный!
– крикнула она запальчиво.
– Это он, он так нарочно подстроил, чтобы станок сломался, чтобы Малышка в свою компанию затащить и тоже лодырем сделать. Вредитель такой!
Это
– Ты, Галкина, в наши дела не суйся!
– сказал он твердо.
– Конечно, мы с Колькой сделали плохо. Но мы не думали, что так получится… Я искренне хотел, чтобы Малышок полторы нормы выполнил. А теперь я всю вину на себя принимаю. Вот!
– Он закончил: - Дура!
– и пустил свой станок.
Все это было довольно убедительно, но оказалось, что Нину Павловну интересует не станок, а совсем другое.
– Какая у вас скверная обстановка, - проговорила она задумчиво.
– Совершенно невозможная обстановка. Вы ведете себя как враги. Дошло до того, что Катя напустила на Севу собаку. Мне об этом бабушка рассказала. Как это не по-советски - такая вражда! (Катя хотела в ответ сдерзить, но сдержалась и отвернулась к станку.) Нет, подумайте, разве мы могли бы воевать, если бы все жили врозь? А какую дружную компанию вы могли бы составить, и тогда не было бы таких безобразий, как сегодня. Почему вы не дружите?
– Очень приятно с Булкиным-Прогулкиным дружить!
– бросила Катя.
– Думаешь, ты мне нужна!
– не смолчал Сева.
Нина Павловна досадливо махнула рукой, хотела что-то сказать, но в это время появился Бабин.
– Пошли, работнички!
– скомандовал он. Оглянувшись, как человек, неожиданно оторванный от своих мыслей, Костя глубоко вздохнул и двинулся за мастером и Ниной Павловной.
До этого случая мальчикам не приходилось бывать в кабинете директора, но от других ребят они слышали, что в кабинете на письменном столе стоят четыре телефонных аппарата: один - разговаривать с цехами, другой - с обкомом партии, третий - с наркомом боеприпасов, а четвертый, самый важный, к которому никто, кроме директора, не смел прикасаться, - говорить прямо с Кремлем. Может быть, это было так, а может быть, вовсе не так, но Костя даже забыл сосчитать телефонные аппараты.
В кожаном кресле за столом сидел директор, а возле стола в другом кресле, вытянув свою несгибающуюся ногу, - Сергей Степанович. Он просматривал какие-то бумаги, беря их со стола здоровой левой рукой.
Директор приказал секретарше больше никого не пускать и спросил у Нины Павловны, что ей нужно.
– Я знаю этих мальчиков… Мне хотелось бы присутствовать, - ответила она.
– Можете, - разрешил директор.
– Ребята, сядьте, - указал он на стулья напротив письменного стола, а как только Костя, Сева и Колька уселись, спросил: - Кто Малышев?
– Посередине сидит, - сказал Сергей Степанович, окинув ребят спокойным, серьезным взглядом.
– Самый маленький, - отметил директор, прикуривая
– Припоминаю, что видел его в цехе. Это тот самый Малышев, который на филиале отличился?
– Тот самый, - подтвердил Герасим Иванович.
– И тут, положим, тоже отличился, только на другой манер.
– Да, - признал директор, - расправился со станком. Дико, варварски расправился!
– Он спросил у Кости: - Вот ты, Малышев, сколько пудов можешь унести?
– Тут он рассердился и прикрикнул: - Встань, я старше тебя!… Так сколько пудов унесешь?
– Два пуда далеко нашивал, - пробормотал Костя.
– Неправда, не унесешь.
– Нашивал… Я тягучий…
– Так вот, тягучий человек, завтра ты должен пронести десять пудов через весь заводской двор. Слышишь?
– Не осилить, - невольно усмехнулся Костя.
– Десять - это много.
– Жила лопнет?
– Может лопнуть.
– Почему же ты решил, что станок, рассчитанный, скажем, на два пуда, должен тащить десять? Доверили тебе надежный, исправный «Буш», который, худо-бедно, может выдавать в смену двадцать «труб», а ты его портишь. «Трубы» - важная часть «катюш». Двадцать «катюш» - это такой залп, который может уничтожить роту или батальон фашистов. Тебе кажется, что ты только шестеренки сломал, а может быть, из-за твоего безобразного поступка мы не успеем отбить на фронте вражескую атаку… Может быть, из-за этого кто-нибудь погибнет… Понимаешь, что ты наделал?
Молчание было тяжелым, но ответить было еще тяжелее.
– Расскажи, как это получилось, и дай слово, что это не повторится, - сказала Нина Павловна.
– Я как лучше хотел, - хрипло, невнятно проговорил Костя, хотя дал себе слово, что после оскорбления, нанесенного ему художником, будет молчать.
– Я как лучше хотел… Полторы нормы дать. А они, как черепахи, ползут!…
– Вот в чем дело!
– живо откликнулся парторг.
– Но почему ты не посоветовался со старшими? Кто тебе позволил своевольничать? Не так вас, кажется, учит Герасим Иванович.
– Не помеха я фронту!
– горячо заговорил Костя, мысли которого пошли своим порядком и воскресили чувство острой обиды.
– Я фронту не помеха, а они на стенке зачем написали!
– Ему стало так горько, что он все забыл, кроме тяжкого оскорбления.
– Уйду с завода, не нужны мне такие вот!
– крикнул он и отвернулся, вытирая лицо шапкой.
– Что о нем написали?
– спросил директор.
– Плакат вывешен, что станколом Малышев - помеха фронту, - пояснил Бабин.
– Ну, это крепко, - поморщился Сергей Степанович и перевел взгляд на Зиночку Соловьеву.
– Это председатель цехкома погорячился, - поспешно откликнулась она.
– Я уже сказала ему, что плакат нужно снять…
– Уйду с завода!
– упрямо повторил Костя.
– Глупости болтаешь, - остановил его директор.
– Сначала станок сломал, а теперь хочешь и рабочие руки забрать? Сбежишь - поймаем, судить будем как дезертира производства.
– В тайге не поймаете, - с чувством превосходства усмехнулся Костя.
– В тайге я первый всякого поймаю.
Тут не стерпел парторг. Он рассердился, посмотрел на Костю хмуро.