Малютка Эдгар
Шрифт:
Старуха, похоже, пребывала в полной уверенности, что указанный Джокером путь рано или поздно приведет куда надо. Поскольку Анна шла как заведенная, претензий со стороны Фамке пока не возникало. Обе забыли о времени, а время забыло о них. Иллюзия движения, иллюзия существования. Странное ощущение размытых границ тела, и еще более странное его растворение, истечение изнутри наружу, перемешивание с внешним миром — будто разводы случайно разлитой акварельной краски на влажной бумаге. Из нее испарялись символы ее «я», которые прежде она считала неотделимыми. По мере того как летучие вещества покидали ее, она иссыхала, превращалась в пергамент с едва различимым отпечатком себя, по которому лишь с большим трудом можно было восстановить
Но вот перед ней появилось что-то вроде крупноячеистой сетки размером с дверь. По мере приближения сетка растягивалась, на ее фоне проступил бледный рисунок: мозаика из повторяющихся фрагментов морского дна. Пройдя сквозь мглистую, будто и впрямь подводную, преграду, а затем сквозь невидимую тончайшую завесу, которая заново обволокла ее, втянула под кожу и отсоединила от пуповин отравляющей разум темноты, Анна угодила под секущие струи горячей воды.
Ее окружали хромированный металл и пластик. Сквозь клубящийся пар пробивалась изящная — другого слова не подберешь — подсветка. Анна ничего не различала ниже уровня пояса, а выше полупрозрачный пластик был пробит в нескольких местах — круглые отверстия размером с мелкую монету, породившие трещины. Она попыталась шагнуть вперед и наткнулась на скользкое обнаженное тело, которое скорчилось в — а чем еще это могло быть? — поддоне душевой кабины. Мокрые волосы закрывали лицо. Их структура, длина, цвет… Более чем знакомые ощущения при случайном прикосновении. Анна отпрянула — и уперлась лопатками в заднюю стенку. На секунду ее охватила паника дикаря, угодившего в клаустрофобный ад цивилизации. Фамке выматерилась — чтобы снова почувствовать себя хозяйкой положения, ей требовалось нечто иное, нежели внезапный душ в непонятной компании. «Да брось — в компании мертвеца».
Анна промокла до нитки. Одежда облепила ее, движения сделались замедленными. Страх никуда не девался и был тут как тут. Она попыталась сосредоточиться на том, что сильнее всего мешало ей в данный момент. Вода и пар. Она ткнула в подсвеченное изнутри пятно на хромированной панели. Вода перестала хлестать и утробно зажурчала в сливе.
Анна уперлась руками в задвинутую дверь. Раздался едва слышный хруст. От левой ладони, накрывшей пробоину, пролегла новая трещина. Анна опустила руку и нащупала ручку. Потребовалось совсем незначительное усилие, чтобы дверь отъехала в сторону. Тело наполовину вывалилось наружу. Стараясь не прикоснуться к нему, Анна ступила на керамогранитные плиты пола.
21. Малютка/Эдгар
«А кем он был дома?»
«Кто?»
«Твой старый друг».
«А-а. Нищим поэтом».
Они шагали сквозь ночь — безымянный здоровяк с Хардом на плече и малыш с тремя именами на двоих. А ночь была та еще. На небе во множестве появились черные точки, которые Малюткин язык не повернулся бы назвать звездами, до такой степени они выглядели извращенной версией привычной ему ночной иллюминации. Эдди мог бы поклясться, что каким-то немыслимым образом они втягивают в себя дневную синеву. Пожирают какой-никакой свет. «Небесные трупоеды». Это уже сострил дядя. Эдгар быстро приспособился к ситуации и теперь вел себя так, словно ничего особенного не случилось. Подумаешь, ворон. По крайней мере, взрослая птица, а не какой-то паршивый птенец…
Малютка едва поспевал за громилой и валился с ног, зато не ощущал холода. Но вскоре напомнил о себе пустой желудок. Поесть и попить — что могло быть проще всего несколько часов назад? Достаточно было заикнуться об этом или самому открыть холодильник… Дядя прервал «блеяние цивилизованного барашка» злорадным замечанием: «Погоди, погоди. Может, нам еще придется убивать за еду. Небось, никогда не думал о таком, а? Я же обещал, скучно не будет».
Скучать действительно не приходилось. Время от времени громила работал — то есть ограждал ворона и мальчишку от многочисленных неприятностей,
«А разве выход не в другой стороне?» — спросил наивный Эдди, смутно припоминая дорогу к нише под аркой с остатками разбитой статуи.
«Где ты видел, чтобы выход был там же, где вход?» — Дядя обрел прежнюю ироничную снисходительность.
«Да в куче мест», — сказал Малютка и принялся перечислять.
Дядя выслушал, потом сказал: «Ну и как? Хоть раз попал туда, куда нужно?»
Малютка обдумал это, прижавшись к стене, пока громила расправлялся с атаковавшей их вонючкой — раскрыв то самое восьмилепестковое зеркало из полированного металла. Смрадная тень была нарезана на куски тусклыми пересекающимися лучами, затем эти осколки смешались с ее же отражениями и взаимоуничтожились. Зрелище было исполнено какого-то таинственного совершенства, словно ускоренное в миллиарды раз столкновение галактик в миниатюре. Очень скоро рассеялась и убийственная вонь.
Эдди дорого дал бы за то, чтобы научиться так управляться с зеркалом. «Возможно, я тебя научу, — пообещал дядя. — Если, конечно, сделаешь все, как надо».
Уже шагая дальше вслед за громилой с вороном на плече (а вернее сказать, за вороном с громилой в когтях) и вернувшись мысленно к задачке «вход-выход», Малютка решил, что он, пожалуй, все-таки попадал куда нужно — особенно когда возвращался к себе домой, — однако не был уверен, что пространство за дверью его квартиры можно считать другим местом. Например, настолько другим, насколько был другим синий город.
Снова довериться дяде — что ему еще оставалось? Эта зависимость начинала его утомлять. Он хотел бы поскорее вырасти, стать взрослым и сильным, как… Как тот мужчина, лицо которого он однажды увидел отраженным в воде. Стать хозяином самому себе. Мама и папа любили его, но и для них он был кем-то вроде любимой комнатной собачки. Он никогда ничего не решал всерьез; окончательное решение всегда оставалось за ними. Свои условия он диктовал им только по мелочам, да и за этим чувствовалась ничего не стоившая игра.
«Старую рубаху надевал?» — спросил вдруг дядя, как будто без всякой связи с предыдущим.
«Нет». Все, что Эдди носил, было чистым, почти новым и не успевало изнашиваться. Но, возможно, ту одежду, что на нем сейчас, ожидала другая участь.
«Если бы носил, то знал бы, что ткань протирается неравномерно. А вообще, чем старше, тем больше прорех. Латай не латай — все равно расползается. Вот так и долбаный мир».
Эдди уловил смысл: они шли туда, где «долбаный мир» протерся до дыр. Получился почти стишок. Правда расползающаяся от ветхости ткань ни с чем хорошим не ассоциировалась. Только с нищетой, бездомностью и потерями.
Дядя добавил от себя к этому списку еще каких-то «старых подстилок» и захихикал, будто обрадовался запоздалому пониманию:
«Вот именно, малыш. Дома ты уже лишился. Деньгами, насколько помню, ты подтерся. А мамочка с папочкой когда-нибудь умрут».
Дядя столкнул его в пропасть. Эдди падал без надежды уцелеть, даже без надежды разбиться. «Когда-нибудь умрут» на самом деле означало: «Может быть, уже умерли, откуда тебе знать?». Это падение было не из тех, что придают телу невесомость и во сне превращаются в полет. Он чувствовал себя потерянным навсегда и узнал, что всякий человек, лишившийся родителей, по-лютому одинок.