Малютка Эдгар
Шрифт:
— Годится, — сказал Хард, когда Эдгар закончил.
18. Анна/Фамке
— Фамке, успокойся, — прошелестел уверенный голос. — Зато не придется жаловаться на слепую судьбу.
Шутка была встречена дружным смехом. В ту же секунду лампочка зажглась снова. Довольно дешевый эффект, но Анна находилась в таком положении, когда само существование воспринимается как издевка.
Четверо Джокеров смотрели на нее. На столе уже была выложена целая мозаика из карт, открытых и перевернутых. Для Анны прошло всего несколько мгновений темноты (правда, мучительно
— Узнаешь? — спросил Голубой Джокер.
Анна не знала ни того, ни другого, зато Фамке… О, у Фамке нашлось что сказать и вспомнить по этому поводу. Беззвучно, про себя. От одних лишь обрывков ее воспоминаний Анну затошнило.
«Надеюсь, милочка, ты не собираешься здесь блевать? — проворковала старуха в их общей внутренней тишине. — Не вздумай, а то я заставлю тебя все сожрать. Прямо с пола. — Потом добавила еще ласковее: — Нельзя показывать им свою слабость. Иначе отправишься в снос».
Отчетливый образ кучки пепла возник у Анны в сознании, причем пепел этот не имел никакого отношения к крематорию.
— Он еще жив? — спросила между тем Фамке вслух, изображая тоном удивление и демонстрируя способность говорить об одном, думать о другом и попутно еще выяснять отношения со своим вторым «я».
— Как видишь. Хе-хе, если это можно назвать жизнью.
— Неудачное подселение, — изрек Черный Джокер.
— Интересно, кто же это его так? — подыграл Красный.
— Должно быть, он кому-то сильно наплевал за воротник, — поучаствовал в беседе Белый.
— А может, просто попытался хорошо спрятаться? — расширив глаза, предположил Голубой Джокер, и это лишь отчасти было шуткой.
Все четверо снова посмеялись, как люди, отлично проводящие время.
— Ступай, Фамке, — приказал Голубой Джокер. — Пора прикончить старого козла. Если справишься, можешь рассчитывать еще на один костюм. Как минимум.
Анна ощутила, что внутри нее — и, если на то пошло, внутри Фамке (а это уже смахивало на шизофреническую матрешку) — происходит нешуточная борьба. Старуха имела какие-то давние счеты с намеченной жертвой, и счеты эти были самого черного свойства. Но, помимо злобы, жажды мщения, пылающих обид и многих других канцерогенов, глубинной неутихшей болью выдало себя и странное, трудноописуемое чувство, в котором Анна лишь спустя время узнала извращенную любовь.
— Тебе туда. — Голубой Джокер ткнул пальцем в «черный квадрат» за спиной Белого.
19. Малютка/Эдгар
Дядя тихо гордился собой. Он не только спас Малютку от (изнасилования?) экзекуции, но и обзавелся телохранителем для себя и молокососа. Оставались сущие пустяки. Выбраться из дома дядиного «старого друга». Выбраться из города дерьмоедов и трупоедов. Выбраться из синего мира. Избавиться от Харда. Сохранить жизнь и, по возможности, зубы. Эдди казалось, что всего этого многовато, чтобы почувствовать хотя бы проблески радости, но так уж устроен человек — он испытал огромное облегчение после своего сиюминутного избавления и готов был чуть ли не благодарить дядю за ловко обтяпанное дельце.
Правда, Эдди чуял некий подвох — как почти во всем, что дядя говорил и делал. Хуже, если нечто подобное чуял Хард. Однако по его каменной роже ничего понять было нельзя. Во всяком случае, он не медлил. Упаковал свою страшилку в штаны и достал из-под кровати сундучок, доверху набитый оружием.
При
Некоторые были вполне узнаваемы — клинки, пистолеты, кастет. А вот как управляются, например, с восьмилепестковым раскрывающимся металлическим зеркалом, он не мог взять в толк. Дядя не стал ему в этом помогать. Кое-что Эдгар явно приберегал для себя.
Рассовав по карманам и специальным креплениям свой внушительный арсенал, Хард бросил: «Жди здесь», — и бесшумным шагом, удивительным для такой туши, отправился наверх.
Когда он скрылся из виду, Малютка обернулся. Ворона уже не было, но под стеной с отверстием поблескивало его пронзительно-черное перо. Дядя заставил Эдди открыть сундук, чтобы «кое в чем убедиться». Он убедился. Ничего не завалялось. Под кроватью тоже. Ожидаемый результат — у Эдди сложилось впечатление, что, несмотря на устрашающую внешность, Хард далеко не идиот. Урок от дяди: испробуй все шансы до последнего, даже самые безнадежные.
Громила вскоре вернулся. Остановился на нижней ступеньке. Малютка отразился в «бельмах» и тут же понял: Хард догадывается об учиненном обыске. Наказание? Когда-нибудь потом… если до этого дойдет. Все-таки дядя умел торговаться.
Телохранитель «старого друга» — скорее всего, уже бывший — дернул головой: «За мной». Идти за Хардом было гораздо приятнее, чем перед ним. На секунду даже могло показаться… Эдгар отогнал шальную мыслишку, чтобы не дразнить судьбу, и так что-то слишком к нему благоволившую.
Сдерживая глупую и опасную пляску надежды внутри, Эдди едва поспевал за Хардом. Лязг засовов, открытая дверь, сгустившаяся синяя тьма. Ворон уже сидел на фонаре. При их появлении он снова рявкнул:
— У тебя есть книга?
Малютке ворон не то чтобы нравился, но был, по крайней мере, не так страшен, как его хозяин. При других обстоятельствах он, вероятно, даже показался бы забавным. И о какой, интересно, книге он спрашивал?
Дядя вкрадчиво заговорил вслух:
— Раз уж мы стали спутниками, не мог ли ты сделать мне одолжение и пристрелить чертову птицу? Она мне на нервы действует…
Хард посмотрел на него долгим взглядом, и только несколько минут спустя Эдди понял, что его жизнь повисла на волоске, причем этот волосок был гораздо тоньше того, на котором она удержалась совсем недавно, в каморке любителя мальчиков.
Дядя осекся. Он догадался о чем-то. Малютка — еще нет.
Наконец громила сделал выбор.
— Хард там, — счел необходимым сообщить он и ткнул пальцем в ворона.
20. Анна/Фамке
Фамке испытывала облегчение, покидая комнату с улыбающимися шутниками, но Анна — другое дело. Услышанное и увиденное надолго заморозило ее сознание — как смертный приговор или, скорее, приговор к пожизненному заключению в какой-нибудь специализированной лаборатории для психопатов. И опять не было ни намека на сон и спасительный кошмар, даже после того как она раздвинула две полосы разрезанного холста, протиснулась между ними и оказалась сначала в полутьме, проколотой бьющими сзади спицами тускнеющего света, а затем и в полной темноте.