Малютка Эдгар

Дашков Андрей Георгиевич

Дядя неожиданно возбудился — как видно, для него это была больная тема.

— Я пришел бы и раньше, если бы мог! Но вынужден был ждать, пока сопляк научится хоть немного держаться на ногах. Тебе не понять, каково это. Каждый год — как десять лет. Да какие там десять! Иногда время вообще не двигается. Оно замирает внутри этого недоноска, понимаешь? Или ползет так медленно, что его вообще не замечаешь…

— А ты хотел бы, чтобы оно летело, как в старости, — причем, в основном мимо? Не глупо ли торопить то, что когда-нибудь станет неизбежностью? Тогда ведь горько пожалеешь о безвозвратно упущенном.

— Пожалею?! — взвился Эдгар. — Да я каждую проклятую секунду рискую жизнью! Щенок не в состоянии себя защищать —

ни там, ни тем более здесь. Это пытка, бесконечная пытка страхом и ожиданием! Я превратился в параноика. Я забыл, когда нормально спал. Дьявол, да я наяву смотрю его дурацкие сопливые сны! И ты еще не видел папашу и мамашу! Два благодушных идиота, которые вообще ни о чем не догадываются!

— Ох, я сейчас зарыдаю. Ты все такой же, Эдгар. Слишком чувствителен по отношению к себе. Надеюсь, ты не сделался менее беспощаден к другим? Это было бы чертовски обидно.

— Нет. Конечно, нет. Именно поэтому я надеюсь, что буду тебе полезен. Не сейчас, так потом. Ты знаешь, я всегда возвращаю долги. С процентами.

— Знаю. Но кем бы я был, если бы зарабатывал на старых друзьях? Приходи позже… если уцелеешь. А пока позволь дать тебе бесплатный совет. Найди себе мамочку, которая будет кормить и защищать тебя. И держись подальше от Хармэ. У меня нет ни времени, ни желания нянчиться с тобой.

После этих слов дядя пришел в бешенство. Эдди почувствовал его ярость, как если бы проглотил свинцовый шарик и этот шарик необъяснимым образом вдруг расплавился у него внутри. Боль была жуткой, почти физической. «Падаль, проклятая падаль! — шипел у него в мозгу раскаленный добела голос Эдгара. — У него нет ни времени, ни желания нянчиться со мной! Да где бы ты был сейчас, тварь, если бы не я!!!»

Тем не менее колоссальным усилием воли дядя заставил себя подавить рвущийся наружу крик, а Малютка даже не слишком изменился в лице. Эдгар сделал еще одну отчаянную попытку найти ключ к испепеленному сердцу «старого друга». Жалкую попытку — это было ясно с самого начала.

— А ты не думал о том, чтобы найти место поспокойнее? Или даже… вернуться?

«Друг» посмотрел на него так, будто дядя переступил грань приличий.

— Куда?

— Домой.

— Разве я похож на идиота? Кем я был дома?

Дядя заткнулся. Малютка хотел было поинтересоваться у него, кем был дома «старый друг», но в этот момент хозяин, будто вспомнив о чем-то, нехорошо ухмыльнулся и пальцем поманил гостя к себе. Когда Эдди приблизился, он протянул руку и ласково потрепал его по щеке. С такой же приторной лаской заглянул в глубину глаз и сказал:

— Скажи, дружище Эдгар, тебе говорит о чем-нибудь имя Фамке?

Дядина память будто подернулась рябью. Потом Эдди вдруг «увидел» женщину в разорванном платье, с искаженным лицом и ртом, разинутым в беззвучном крике. Но он знал, что она просила о пощаде и звала на помощь. Помощи ей ждать было неоткуда. Мужские руки избивали ее. Затем сорвали одежду совсем и раздвинули ноги. Ее голова моталась из стороны в сторону. Тело обмякло, она утратила волю к сопротивлению. Плакала кровавыми слезами. Нет, это слезы смешивались с кровью. С разбитых губ стекали только нечленораздельные звуки. Он гордой красоты и игривости ничего не осталось («Так кто тут хозяин, девка?»). Эдди находился внутри мужской плоти, а часть этой плоти — внутри женщины («Наконец-то я заполучил тебя, стерва!»). Его таран в паху раздирал ее пополам, двигался в ней, словно тупой нож. Ослепительное солнце похоти выжигало мозг досуха. Осталось только движение — исступленное, как пожирание после голода… Но ему не дано было испытать насыщения. Только краткую вспышку утоления, после которой снова начнется бессмысленная и яростная гонка вожделения…

Трудное слово «изнасилование» сложилось из куда более простых и коротких слов, словно какой-то новый монстр из безобидных элементов

конструктора. И еще: он понял, что не знает и сотой доли того, что скрывает дядина память. Не так уж велика их «зона пересечения». По правде сказать, она просто смехотворна. В самый раз, чтобы поразить новизной такого несмышленого щенка, как он.

«Конец нам, приятель», — отчетливо и обреченно произнес дядя.

— Вижу, ты понял, о ком речь, — продолжал «друг». — Значит, старая свинья не будет спрашивать, за что, правда? К сожалению, я не любитель мальчиков. — Пауза, долгая и зловещая. — Но вот Хард не столь разборчив. По-моему, ты ему сразу понравился. Вручаю тебя в его умелые нежные руки. Хард, дружище, убери его с моих глаз, он твой.

— Так это был ты, внутри той дешевой девственницы? — заговорил дядя изнутри мальчика таким тоном, каким говорят напоследок и произносят последние слова. — То-то я не верил ни одной ее паршивой ужимке. Бедняжка, конечно, страдала, но ты, надеюсь, получил удовольствие? Ведь я старался. Особенно когда имел тебя в задницу!

«Старый друг» не удостоил его ответом. Он взял в руки книгу, зевнул и приказал Харду:

— Постарайся залюбить его до смерти, а если оставишь себе для забавы, ослепи, иначе когда-нибудь он сбежит, вернется и убьет нас обоих. Не говори потом, что я тебя не предупреждал.

16. Анна/Фамке

На каждой из стен за спинами Джокеров висели картины. Или не совсем картины. Или совсем не картины, учитывая, что через одну из них Анна сюда проникла. Большие полотна в роскошных рамах, при этом сами холсты были сплошь черными, точно пресловутый квадрат известного авангардиста, служивший отличным индикатором человеческой глупости, только в данном случае размеры исчислялись метрами.

Некоторое время Анна оставалась без внимания. Тихо скользили карты. Деликатные, будто приклеенные и забытые, улыбочки на лицах игроков свидетельствовали о том, что кто-то из них иногда выигрывает, иногда проигрывает, но никто никогда не бывает одураченным. Эта роль, по-видимому, неизменно доставалась тем, кто прибегал к их услугам. Старуха явно попала сюда не впервые и была не в восторге от того, что ее ожидало очередное унижение, однако у нее не осталось иного выхода.

Анна долго следила за происходящим, но смысла игры не уловила. Случалось, все четверо сдавали карты одновременно, обменивались ими, раскладывали на середине стола в замысловатый пасьянс. Некоторые карты игрались открытыми; во время одного из розыгрышей Черный Джокер попросту вытащил карту из нагрудного кармана и накрыл ею взятку. Анна успела заметить на картинке циферблат. Число делений явно превышало двенадцать, а стрелок было не меньше четырех.

Наконец Голубой Джокер положил свои карты на стол, повернул голову и пальцем поманил к себе Анну. Та подошла, имея не больше желания сопротивляться, чем деревянная пешка. Джокер вытащил одну карту из кучки сброшенных, перевернул картинкой кверху и подтолкнул к краю. Анна присмотрелась. Хотя изображение не было фотографией, в одной его половинке она без труда узнала себя. Неизвестный художник оказался, в частности, осведомлен о точном расположении родинки на ее груди. Перевернутая половинка изображала пожилую даму, смахивающую на Маргарет Тэтчер, если бы той вздумалось на старости лет заделаться анорексичкой.

— Фамке, ты как раз вовремя, — сказал Голубой Джокер. — Вижу, все-таки обзавелась костюмчиком. Довольна?

— Все отлично, — проскрежетала старуха у Анны в мозгу, но голос, который она издала, звучал молодо и сочно. Хуже того — благодарно.

— Стало быть, готова расплатиться?

— Готова. — Анну захлестнула волна отвращения к себе при одном только смутном подозрении относительно того, к чему готова Фамке.

— Вот и отлично. Не подведи меня, детка. Сама понимаешь, слишком высокие ставки.