Мама
Шрифт:
Трудно сказать, что привлекло в французском папе русскую маму. Может, возможность дернуть к мужу на историческую родину, может, красивые глаза, может, модный костюм и обходительные манеры, а только взяли да и расписались в один прекрасный день. Правда, если русская мама планировала уехать к французскому папе на ПМЖ, то вышла у нее промашка: французу здесь понравилось и возвращаться на родину он не собирался. Так, катался наездами иногда. Вроде как на каникулы.
Вскоре совместное русско-французское предприятие под названием семья дало первые плоды. Родился мальчик. Сына
— …французского папу грохнули, — продолжал рассказывать Анри. — Пьяные наци, с воплями, мол, «такие, как ты, сука, нас в 1812 году п…дили, теперь расплата пришла». Меня при этом не было. Не знаю, плохо это или хорошо. Если б был, полез бы в драку. Если б полез, а полез бы обязательно, сидел бы сейчас с папой на соседних облаках, сверкая нимбом и помахивая крылышками. Что еще? Мама пережила его ненадолго. А я… Я попал уже на похороны.
Француз тяжело вздохнул.
— Ладно, не важно. Я тогда обозлился сильно и решил, что закон должен быть писан даже дуракам и скотам. Пусть у каждого свой закон, но закон, понимаешь, дядька? Свой собственный закон. Пусть свои, но рамки. А когда всеобщая вседозволенность — это не анархия, это не свобода, это дикость, какой болеют бешенные собаки.
— Бешеных собак отстреливают, — отозвался Слава, глядя на несущуюся под колеса джипа дорогу: за рулем они сидели поочередно.
— Я и отстрелил, — усмехнулся француз. — Нашел тех сук, которые отца грохнули, и по одному тихой сапой… И за мать тоже… посчитался. А после у меня ничего и никого в этом одичавшем мире не осталось. Только Борик. Мы с ним с детской песочницы вместе.
— Это которого ты назад отправил?
— Да, — Анри улыбнулся мягко, тепло.
— А остальные бобики? — полюбопытствовал Слава.
— А остальные — именно «бобики», как ты выразился. Это Григорянца люди. Григорянц занятный дядька, но людей подбирает — мама, не горюй. Как еще я до сих пор с ним рядом держусь, ума не приложу. Ладно, тормози, я за руль сяду.
29
Вопреки ожиданиям двух странных женщин, Эл бежать и не собиралась. Когда Юлия Владимировна зашла в отведенную пленнице комнату, та неспешно пила чай, зажевывая вафлями в шоколаде.
— Привет, — улыбнулась «гарант конституции». — Тебя как зовут-то хоть?
— Эл, — ответила девушка вполне дружелюбно, продолжая хрустеть вафлей.
— Со мной можно без кличек, — Юлия Владимировна прошла вперед, села напротив пленницы. — Я не сутенер, и вполне воспринимаю нормальные человеческие имена.
— Ничего страшного, — усмехнулась Эл. — Я уже привыкла.
— Как скажешь, как скажешь. — Сумасшедшая баба снова посмотрела на Эл, как тогда в зале. Вроде бы и смотрит снизу вверх, но придавливает взглядом сверху вниз. Эл отложила недогрызенную вафлю и поежилась. Взгляд был не сказать чтобы приятным.
Юлия почувствовала ее смущение, встала отошла к окну. Но тяжелый взгляд отпечатался в памяти и осел неприятным ощущением, словно
— Ты спрашивай, что хотела, — не оборачиваясь, произнесла сумасшедшая баба.
— Я хотела?! — вырвалось у Эл.
На этот раз та все же обернулась, на лице ее играла усмешка:
— А ты думала, тебя тут допрос ждет? С пристрастием? Сперва, значит, кофеек, потом улыбки, шутки-прибаутки, а потом каменные рожи и иголки под ногти? Нет. Ты не можешь рассказать мне ничего нового. Потому спрашивай, что хочешь, может быть, я расскажу что-то новое тебе.
— За что вы нас ненавидите?
— Вас — это кого?
— Тех, кто живет с вами рядом, — отчеканила Эл.
— Это Григорянца и компанию? — усмехнулась сумасшедшая баба. — Окстись. Мне глубоко наплевать на то, чем вы там живете и в каких законах варитесь. Хорошо, что у вас хоть какие-то законы есть.
Эл смотрела на «гаранта конституции» с подозрением:
— Но я же знаю, что у вас сажают. И наших тоже сажают.
Лицо Юлии Владимировны стало вдруг жестким. Улыбка пропала, скулы напряглись, черты заострились. В глазах женщины-президента появился фанатичный блеск:
— У нас сажают! — холодно, подчеркивая каждое слово процедила она. — Заметь, «у нас». Кстати, сажают не всех и не за все. Но есть вещи, которые табу. Которые нельзя. И если человек не способен контролировать свои действия, значит, он должен быть изолирован от общества. Значит, его надо контролировать. И здесь мы не станем делить на ваших и наших. Потому что это делается у нас. На нашей территории все до единого будут жить по нашим порядкам. Хотите культивировать беззаконие? Безнаказанность? Пожалуйста, только не здесь! Если бандит, убийца, вор, нарко- и работорговец Григорянц приедет ко мне в гости, я его пальцем не трону. Но если он посмеет сделать хоть что-то противоречащее нашим законам, он будет отвечать по всей строгости этого закона. В чужой монастырь со своим уставом не ходят.
— А эта женщина?
Сумасшедшая баба удивленно вздернула брови.
— Ну та, которая с автоматом, — пояснила Эл. — Она говорила по-другому.
— Жанна? — Юлия снова улыбнулась, на этот раз улыбка вышла горькой. — Ей просто надо бороться… Она очень изменилась, я знала ее другой. Знаешь, она была женщиной до мозга костей. Не глупа, но умела разыграть дурочку или сопливую девчонку. Она умела себя держать, она умела себя подать. Она была склонна к перемене настроений, могла быть ровной и мягкой, потом вдруг взорваться, стать капризной и истеричной. Она была женщиной. А стала мужчиной. Жестким, упертым одиночкой.
Она вдруг замолчала и уставилась в пустоту с растерянной, полной горечи улыбкой. Произнесла совсем уж отстраненно:
— Все мы меняемся.
— Что с ней случилось? — тихо спросила Эл.
— Его звали Лешей. Сперва казалось, что она с ним просто забавляется, что это увлечение — не больше. Потом забава стала выглядеть серьезно, а потом их уже никто не представлял порознь. Они были молоды и счастливы. А потом пришла анархия.
Юлия Владимировна снова замолчала, глядя в пространство, потом продолжила совсем тихо, на грани слуха: