Мама
Шрифт:
Пауза 2
Как давно все это было…
Иногда я вспоминаю те времена, тех людей, ту себя…
Я не страдаю от этого муками совести, нет. Просто задаюсь вопросом. А ответа нет. Неужели для того, чтобы потеплеть душой, открыться, стать капельку лучше, добрее, непременно надо умереть?
Я не знаю. Быть может, душам просто тесно, когда в одном месте разом собирается много людей? Для души человеческой другие души становятся незаметными, сливаются с плотью, становятся плотью. А эта плоть сливается в массу. Странную, серую, постороннюю и абсолютно безразличную. Безразличную конкретному человеку, конкретной душе. И безразличную к этому самому человеку.
Вот опять. Я снова путаюсь, снова уношусь в философские дебри. Трудно объяснить то, что сама толком не можешь понять. Я не понимаю, только чувствую. И с удовольствием поделилась бы хоть этим чувством, но увы. Теперь делиться этим не с кем и незачем. Те, кто может меня выслушать, должны жить без этого. Они живут по другим правилам, и дай-то бог, чтобы мое знание им никогда не пригодилось.
А они хотели бы узнать обо мне, о том, что было тогда. Они смотрят на меня как на кладезь чего-то непознанного, они ждут, что расскажу им сказку о прошлом. Только не дождутся. Я не стану им говорить об этом. Я знаю, что есть и что было. Сравниваю и не хочу, чтобы они стали вести себя, как вели себя мы.
Я знаю, что есть и что было. Единственное чего я не знаю так это того, что будет. Оно скрывается от меня, не показывается ни единым краешком. Оно прячется от меня это будущее, оставляя меня в настоящем с памятью о прошлом. И я живу. Живу вспоминая как странно все это было…
Часть 3
1
Блокпост был и не блокпост вовсе. Так — одно название. Просто куча наваленных мешков с песком поперек дороги да небольшая палатка. Да пулемет. И шесть американских десантников с автоматами, гранатами и рацией.
Впрочем, четверо из шести мирно похрапывали в палатке, что стояла чуть поодаль. А двое скучали у пулемета. Вроде как за дорогой следили. А чего за ней следить, если по ней никто не ездит и не ходит. Да и кому надо сюда ехать или идти? Здесь сейчас каждый занят своей мелкой войной на своем мелком кусочке земли.
Френсис Канеган привалился спиной к мешкам и закрыл глаза.
— Не спи, Фрэнк, — одернул Джонни.
Фрэнк
Десант по большому счету нужен для устрашения мирных граждан. Вот когда один политик против другого прет, артачиться начинает, тогда можно выкинуть десант в какую-нибудь небольшую деревушку или городок, сравнять его с землей, пожечь напалмом дома, сельское мужичье с детьми и женами. И объявить захваченную территорию временной военной базой.
Главное для политика в этом деле — пообещать двинуть войска дальше. Таких угроз боятся. Главное для десанта — не оставить в живых ни одного человека. Бабы воюют не хуже мужиков и исподтишка. А дети… Дети вырастают, становятся злыми и беспощадными.
А бывший курсант Джонни всего этого пока не понимает. Он играет, жаждет подвигов, трясется под приятной тяжестью ответственности за этот сраный кусок этой сраной дороги. Как будто кто-то действительно станет с ним воевать.
— Я не сплю, — отозвался Фрэнк запоздало. — Я думаю.
— А ты умеешь? — поинтересовался сосунок с наигранной серьезностью.
— Поцелуй меня в задницу, Джонни, — посоветовал Канеган и отвернулся от наглеца.
Затрещала какая-то птица. Фрэнк вскинул голову, высматривая ее, но так и не увидел. Умеет ли он думать? Умеет, только на хрена? О чем тут вообще думать? Кроме того, солдат думать не должен. Он должен выполнять приказы и не заморачиваться моралью. Стрелять он должен по приказу, вот что. А прав ли он, стреляя во все, что движется, будь то дядя Ваня, тетя Маня, их сын, дочь или домашняя скотина, пусть думают командиры.
Хотя нет, командиры тоже выполняют приказы. А о морали пусть думает тот, кто эти приказы отдает.
Фрэнк выдернул растущую рядом травинку, стряхнул с нее божью коровку и принялся жевать сладковатый кончик стебелька. Местные детки отпускают этих жучков со словами «божья коровка, улети на небо, принеси мне хлеба черного и белого, только не горелого». Жучок улетает, дитятко в восторге. Неужто и правду рассчитывает, что мелкая букашка может принести хотя бы пакетик сухариков?
— Фрэнк?
— Чего тебе?
— Что мы делаем в этой стране, Фрэнк? Зачем мы здесь, среди этих елок и этих дикарей?
Фрэнк повернулся к сосунку и поглядел на него, словно тот был мартышкой в зоопарке, которая вдруг заговорила о философии Гегеля.
— Такой приказ. Нам приказали, мы пошли.
— Да нет, — отмахнулся Джонни не то от десантника, не то от его непонятливости. — Я не про нас с тобой, я про Америку. Что здесь делает Америка, Фрэнк?
Джонни ожидал чего угодно, вплоть до вспышки ярости, но Фрэнк повел себя непредсказуемо.
— Совсем дурной, — заржал десантник, — или прикидываешься? Америка здесь правит. Правит этой страной, как и многими другими.
— А они знают, что мы ими правим?
— Они дикари, дурень, — совсем развеселился Фрэнк. — Ты же не будешь думать о баране, знает ли он, что ты пастух. Да и барану от этого знания ни холодно, ни жарко. Они сейчас считают, что ими никто не управляет. Но без власти же жить невозможно. Ты-то не баран, должен понимать.
Джонни не ответил, лишь задумчиво уставился на дорогу.