Мандарины
Шрифт:
Так что я продолжала любить Льюиса: это было нелегко. Достаточно было изменения интонации его голоса, чтобы я тут же вновь обретала его целиком; а минуту спустя я снова его теряла. Когда в конце недели он поехал на день в Чикаго, я, пожалуй, почувствовала облегчение: двадцать четыре часа одиночества — хоть какая-то передышка. Я проводила Льюиса до автобусной остановки и медленно пошла назад к дому вдоль дороги, окаймленной садами и загородными виллами. Я села на лужайке с книгами. Было очень жарко, ни один листок не шелохнулся; озеро вдали безмолвствовало. Я достала из сумки последнее письмо Робера; он подробно рассказывал мне о мадагаскарском процессе {128}. Анри написал статью, которая появится в ближайшем номере «Вижиланс», но этого, конечно, недостаточно; чтобы повлиять на общественное мнение, надо было располагать газетой или еженедельником с большим тиражом; они собирались организовать митинг, но времени не хватало. Я сложила письмо и стала следить глазами за пролетавшим в небе самолетом: они летали все время; самолет мог бы унести меня в Париж. Но зачем? Если бы я находилась подле Робера, он говорил бы со мной, вместо того чтобы писать, но что бы это изменило? Я ничем не в силах ему помочь, да он и не призывал меня, так что не было никаких причин уезжать отсюда. Я огляделась вокруг: трава аккуратно скошена, небо гладкое, белки и птицы походили на домашних животных; оставаться у меня тоже не было никаких причин. Я взялась за книгу: «Литература в Новой Англии»; год назад меня это страшно заинтересовало бы; но теперь страна Льюиса, его прошлое меня уже не касались; все эти книги, лежавшие на лужайке, были немыми. Я потянулась: чем заняться? Мне абсолютно нечего было делать. В течение какого-то времени, показавшегося мне очень долгим, я сидела там, застыв неподвижно, и вдруг меня охватила паника. Быть парализованной, слепой, глухой, но с ясным сознанием — я часто говорила себе, что нет худшей участи: и вот теперь это моя участь. В конце концов я встала и пошла в дом. Я приняла ванну, вымыла голову, но я никогда не умела долго заниматься своим телом. Я открыла холодильник: графин с томатным соком, еще один, полный апельсинового сока, готовые салаты, холодное мясо всех видов, молоко — мне стоило лишь руку протянуть; и шкафы ломились от консервов, волшебных порошков, риса-минутки, который достаточно было обдать кипятком: за четверть часа я поужинала. Наверняка существует искусство убивать время, но оно мне незнакомо. Чем заняться? Я послушала несколько пластинок, потом включила телевизор и стала развлекаться тем, что перескакивала с одной программы на другую, смешивая фильмы, комедии, приключения, информационные выпуски, полицейские драмы, фантастические истории. Но в какой-то момент что-то произошло там, в мире; сколько я ни крутила ручку, экран оставался пустым. Я решила лечь спать. Но впервые в жизни я боялась бродяг, воров, сбежавших сумасшедших, я боялась заснуть и боялась бессонницы. Теперь озеро рокотало, сухие ветки хрустели под лапами зверей; тишина в доме подавляла. Я забаррикадировала все двери и, взяв в своей комнате одеяло с подушкой, легла, не раздеваясь, на диван и оставила включенным свет. Я заснула; и тогда через запертые окна вошли люди и убили меня. Когда я проснулась, насвистывала какая-то птичка, другая стучала клювом по дереву. И все-таки реальности я предпочитала свои кошмары, я снова закрыла глаза, но сомкнутые веки не смогли погасить ясный день. Я встала. Как пустынно в доме! Как будущее пусто! Раньше я с волнением смотрела бы на белый халат, брошенный на кресло, и старые домашние туфли, забытые под письменным столом, но теперь я уже не знала, что означают эти предметы. Они принадлежали Льюису, да, Льюис все еще существовал, но мужчина, который любил меня, бесследно исчез. Это был Льюис, но не тот. Я находилась в его доме, но у чужого человека.
Я вышла, поднялась по усыпанной гравием аллее: флажок с почтового ящика исчез, приходил почтальон. Я взяла корреспонденцию. Одно письмо было для меня: Мэрием путешествовала по Мексике с Филиппом, по возвращении они собирались остановиться в Чикаго и очень надеялись встретиться со мной. Я не видела их с 1946 года, но Нэнси приезжала в Париж в мае, и я дала ей мой адрес в Америке; в том, что Мэрием написала мне, не было ничего удивительного, а между тем я смотрела на письмо с изумлением. Оно напоминало мне время, когда Льюиса для меня не существовало: каким образом его отсутствие превратилось в мучительную пустоту? Пустоту, которая поглощала все. Сад казался безжизненным, мои воспоминания — тоже; невозможно ни на секунду проявить интерес ни к Мэрием, ни к Филиппу, вообще ни к чему. Значение имел лишь один человек, которого я дожидалась, не зная даже, кто он такой. Я не знала, кто такая я сама. Я кружила по саду, ходила взад-вперед по дому, звала: «Льюис! Возвращайтесь! Помогите мне!» Я выпила виски и таблетку бензедрина — напрасно. Все та же невыносимая пустота. Я села у широкого окна и стала ждать.
«Льюис!» Было около двух часов, когда я услышала его шаги по гравию; я бросилась к нему; он был нагружен пакетами: книги, пластинки, китайский чай, бутылка кьянти; можно было подумать — подарки, то был праздник, праздничный день. Я взяла у него из рук бутылку.
— Кьянти — какая прекрасная идея! Вы хорошо повеселились? Выиграли в покер? Что вы будете есть: бифштекс? Курицу?
— Я пообедал, — ответил Льюис. Положив пакеты, он снимал ботинки, надевал домашние туфли.
— Без вас я всю ночь дрожала от страха: мне снилось, что меня убивают бродяги.
— Полагаю, вы выпили слишком много виски.
Он сел в кресло у окна, а я расположилась на диване:
— Вы все мне расскажете.
— Не случилось ничего особенного.
Я встретила его с обычной неуклюжестью нелюбимых женщин: слишком много пыла, много вопросов, много рвения. Он рассказывал, но сквозь зубы. Да, он играл в покер, ни проиграл, ни выиграл. Тедди в тюрьме все по тем же причинам. Нет, он не видел Марту. Видел Берта, но ни о чем особом они не говорили. Льюис раздражался, как только я требовала каких-нибудь подробностей. В конце концов он взял газету, а я открыла книгу, делая вид, будто читаю; я не обедала, но есть не могла.
«Ну чего я, собственно, ждала?» — спрашивала я себя. Я отказалась от надежды обрести когда-нибудь прошлое, так на что я рассчитывала? На дружбу, способную заменить утраченную любовь? Но какая же это любовь, если что-то может занять ее место? Нет, все было так же бесповоротно, как смерть. И снова я думала: «Если бы, по крайней мере, на руках у меня оставался труп!» Мне хотелось подойти к Льюису, положить руку ему на плечо и спросить: «Как такая любовь могла улетучиться? Объясните мне». Но он бы ответил: «Тут нечего объяснять».
— Вам не хочется прогуляться на пляж? — спросила я.
— Нет, совсем не хочется, — ответил он, не поднимая глаз.
Прошло всего два часа; мне предстояло прожить еще весь конец дня, потом вечер, ночь и снова день, и все оставшиеся дни. Как убить их? Если бы только поблизости было кино либо настоящая сельская местность с лесами, лугами, где я могла бы ходить до изнеможения! Но прямые дороги, окаймленные садами, — да это похоже на тюремный двор. Я наполнила стакан. Солнце сияло, а между тем свет был не настолько ярок, чтобы вещи хранили дистанцию, они подавляли меня; буквы книги липли к глазам, ослепляя меня: какое уж тут чтение. Я пыталась думать о Париже, о Робере, о прошлом, о будущем — невозможно; я была замкнута в этом мгновении, как в железном ошейнике, да еще накрепко связана. Я задыхалась от давившей на меня тяжести, мое дыхание отравляло воздух: как я хотела бы убежать от себя, но как раз это-то и заказано мне навсегда. «Я готова никогда не заниматься любовью, — думала я, — одеваться, как старая дама, иметь седые волосы, но навеки быть прикованной к себе — какая пытка!» Моя рука потянулась к бутылке, опустилась; я была слишком натренирована: спиртное разрушало мой желудок, не оглушая и не согревая меня. Что произойдет? Что-то должно было произойти: эта застывшая мука не могла длиться вечно. Льюис по-прежнему читал, и меня вдруг осенило: «Это совсем не он!» Человек, который любил меня, исчез, и Льюис тоже. Как я могла ошибиться! Льюис! Я прекрасно его помнила! Он говорил: «У вас красивая головка, такая круглая... Знаете, как я вас люблю?» Он дарил мне цветок и спрашивал: «Разве во Франции едят цветы?» Что с ним сталось? И кто обрек меня на это мрачное пребывание с глазу на глаз с самозванцем? Внезапно до меня донеслось эхо ненавистного воспоминания: он зевал.
— Ах, да не зевайте вы! — воскликнула я, разражаясь слезами.
— Ах, да не плачьте вы! — сказал он.
Я рухнула во весь свой рост на диван. Падала я вертикально, оранжевые пластинки кружились у меня перед глазами, и я тонула во мраке.
— Когда вы начинаете плакать, мне хочется уйти и никогда не возвращаться, — сердито сказал Льюис.
Я слышала, как он уходит из комнаты; я выводила его из себя, я окончательно его теряла, мне следовало остановиться; с минуту я боролась, потом дала волю слезам. Где-то очень далеко раздавались шаги; Льюис ходил по подвалу, полив сад, он вернулся в дом. Я продолжала плакать.
— Вы все еще не кончили?
Я не ответила. Я была обессилена, но продолжала плакать. С ума сойти, сколько слез может скопиться в глазах женщины. Льюис сел за письменный стол, застучала пишущая машинка. «Собаке не дали бы мучиться, — думала я. — А я плачу из-за него, но он и пальцем не шевельнет». Я стиснула зубы. Я обещала себе, что никогда не возненавижу этого человека, без остатка отдавшего мне свое сердце. «Но это уже не он!» — повторяла я себе. У меня стучали зубы, того и гляди, я могла выйти из себя. Сердце у меня разрывалось, но, сделав усилие, я открыла глаза и уставилась в стену.
— Что вы хотите, чтобы я сделала? — воскликнула я. — Я заперта здесь, заперта с вами. Не могу же я пойти и лечь в канаву.
— Боже мой! — произнес он более дружеским тоном. — На какие страдания вы себя обрекаете.
— Это все вы, — сказала я. — Вы даже не пытаетесь мне помочь.
— Что можно сделать с женщиной, которая плачет?
— Любой другой вы бы помогли.
— Я терпеть не могу, когда вы теряете голову.
— Думаете, я делаю это нарочно? Думаете, это легко — жить с человеком, которого любишь и который тебя не любит?
Он остался сидеть в кресле и не собирался больше бежать, но я знала, что он не выдавит из себя ни слова, чтобы положить конец этой сцене, хотя мы оба так в этом нуждались; конец надлежало придумывать мне. Я бросала слова наугад:
— Я здесь только из-за вас, у меня кроме вас — никого! Если я вам в тягость, что со мной будет?
— Рыдать только потому, что мне не хочется разговаривать, когда вы того желаете, — это глупо, — сказал он. — Неужели надо выполнять все ваши желания?
— Ах, вы слишком несправедливы! — отвечала я, вытирая глаза. — Это вы пригласили меня провести лето с вами, вы говорили, что рады тому, что я здесь. Значит, вы не должны быть таким враждебным.