Мандустра

Радов Егор Георгиевич

Моя девушка накрасила губы и совсем не была похожа на буддистку. Я чихнул шесть раз подряд, вздрогнул, испытал мощнейший озноб и, наконец, оделся.

Через полтора часа мы стояли на поляне у пруда, посреди буддистского палаточного лагеря, чувствуя себя абсолютно «не пришей» никуда сюда, но делать было нечего, раз все же мы приехали и сейчас мы здесь.

— Зачем мы здесь оказались! — недовольно сказала моя девушка. — Жарко, лето, а моря нет… Я так хочу на море!

— Я тоже, — согласился я, чихнув раз семь подряд и испытав четыре озноба.

— Так, может, уедем?.. Зачем нам этот… буддизм?.. Море-то лучше!

Я видел, что ей безумно плохо, но она старалась держаться молодцом.

— Буддизм спасет нас, — почему-то уверенно ответил я. — Здесь нам проведут пхову, то есть научат искусству умирания! Мы вернемся обновленными; наши души засияют, словно свеженачищенные солдатские бляхи; мы начнем новую жизнь!..

— От себя не убежишь, — веско сказала моя возлюбленная, чихнув восемь раз подряд. — Так, как было, все равно уже не будет. Рай закрыт!

— Мы бежим не от себя, а, наоборот, — к себе, — объяснил я. — Нам не нужно больше рая; было слишком хорошо. Нужно расплачиваться.

Мощный озноб пронзил меня как подтверждение правильности сказанного.

— Да ты что — буддист? — иронично спросила она. — Мне так плохо…

— Я не знаю, — честно сказал я. — Но нам нужно очиститься. Мне тоже очень плохо…

— Эй! — крикнули нам из палатки.

Я обернулся: там сидела большая компания, и почти все были нашими знакомыми.

Мы медленно подошли к ним и осмотрели их веселые лица, правильный молодой задор, бьющийся в юных телах, и жажду приобщения к тайнам мироздания, которые лично мне давно надоели.

— Вы тоже здесь!.. Отлично! Только Оле Нидал приедет через два дня — тогда и начнется пхова…

— А… что же делать? — криво ухмыляясь, спросил я.

— Да тут весело!.. — как-то недоуменно хихикнув, ответила мне некая девушка из города Барнаул, которую, кажется, звали Таня. — Придет вечер, местные притащат водочку, сядем у костра, у нас есть личный повар Миша, — молодцеватый парень рядом с ней бодро кивнул головой с рыжими волосами, четко расчесанными на пробор, — может, травки поднесут…

Я как-то совсем приуныл, представив эту пионерскую картину сегодняшнего вечера.

— А пока, — сказал неизвестный мне человек, увешанный четками и прочими буддистскими атрибутами, — идет семинар, который ведет один тибетский лама… Там толкование текста… Палатку можете получить здесь.

Мы взяли палатку, я ее поставил, все время ощущая себя Железным Дровосеком, которого не смазали и которому каждое движение дается с диким трудом; мы сели в нее и стали просто так сидеть, напряженно куря.

Вдруг вокруг раздалось: «Смотрите!.. Ой!.. Что они делают!..»

Мы с неимоверным трудом встали и посмотрели туда, куда смотрел весь лагерь. Прямо над нами выделывали фигуры высшего пилотажа два самолета. Они то стремглав возносились ввысь, то падали вниз; в конце концов, один из них отлетел чуть чуть прочь и, видимо, что то не рассчитав, с грохотом врезался в скалу, через мгновение рухнув и взорвавшись.

— Вот тебе и буддизм… — пробормотал я.

Все были в абсолютном шоке. Моя девушка более чем красноречиво посмотрела на меня, и мы опять сели в свою палатку, закурив по новой.

Так мы просидели почти до сумерек. Ознобы учащались, превратившись в один большой сплошной озноб. Вокруг нас ошалевший от полуденного события лагерь собирался на семинар.

— Пошли? — спросил я.

— Какая разница…

Мы добрели до помещения местного Дома культуры, вошли в зал и заняли места среди остальных, сидящих по-турецки и внимавших небольшого роста тибетскому человеку, который заунывно нечто говорил, а переводчик рядом переводил. От него исходила энергия бешеной, завораживающей, уничтожительной пустоты. Нас совсем затрясло.

— Я больше не могу, — сказал я. — Здесь есть какое-нибудь кафе? Я хочу чего-нибудь выпить. Может быть, мне станет легче?

Моя бедная возлюбленная, кажется, готова была упасть в обморок, но послушно встала и вместе со мной вышла из этого Зала буддизма.

Мы вышли в фойе, и я тут же обнаружил лестницу, ведущую вниз — к двери с короткой надписью «Бар».

— Замечательно, — сказал я, едва не падая от слабости.

Моя возлюбленная мягко и иронично улыбнулась, и мы пошли туда.

В баре играла легкая невнятная музыка; всевозможные напитки были выставлены за стойкой, трезвый бармен явно скучал. Я немедленно выпил сто граммов водки, на какую-то секунду ощутив, что мне действительно лучше, но все же это было совершенно не то.

«Удивительное дело, — подумал я, — существует огромное количество людей, которые всерьез воспринимают это вещество — этиловый спирт — и считают злоупотребление им истинной проблемой своей жизни, которую дико трудно решить».

Я выпил еще сто граммов, чувствуя, как алкогольное тепло поднимается откуда-то из моего солнечного сплетения по чакрам вверх к горлу и дальше, к макушке. Опять продрал озноб; я накатил еще сто граммов.

Мы сели за столик, и я понял, что мне совершенно очевидно стало лучше — даже как-то весело.

— Послушай, — пьяным голосом проговорил я, — а мне тут нравится… Элиста, калмыки какие-то… вполне приятные и гостеприимные. Вот как надо жить! Кажется, меня начинает увлекать буддизм.