Манипулятор
Шрифт:
– А зачем тебе тратить на всю эту ерунду время? Кому это надо?
– Ничего себе ерунда! – писатель даже обиделся. – Обращаясь к вечным ценностям, я вызываю в душе читателя своеобразный резонанс, отклик. Именно так я устанавливаю с ним заочный контакт и получаю доступ самым потайным уголкам сознания.
– И что дальше? Причем здесь твое так называемые «разумное, доброе, вечное»? На мой взгляд, все гораздо проще: можешь ли ты заставить человека заплакать парой трогательных абзацев или нет?
– Могу! Обязательно могу! К сожалению, писатель общается с читателем через молчаливого посредника – книгу. И ему не дано увидеть очищающие слезы катарсиса…
Фраза так понравилась писателю, что он тут же достал блокнот и, поминутно встряхиваю капризную ручку, подробно все записал.
– Как-то все это слишком сложно и запутанно, – режиссер старался говорить спокойно, но чувствовалось, что обсуждаемая тема волнует его чрезвычайно, причем волнует давно. – Мне зрительный зал нужен. Чтоб все сидели, затаив дыхание, смеялись, если я скажу смеяться, и плакали, если я скажу плакать. Я когда свой первый спектакль ставил в Доме культуры колхоза имени Лопе де Веги, так двух механизаторов и одного зоотехника в медпункт отправили с нервным расстройством – прямо из зала, а доярки целую неделю боялись в темный коровник заходить! Я их знаешь как крутил…
– А что это было? Какой спектакль?
– Новое прочтение «Гамлета»! – с гордостью ответил режиссер. – Я из него натуральный ужастик сделал в стиле Хичкока: с оживающими мертвецами, отрубленными конечностями, черными силуэтами за окном и медленно открывающимися дверями…
– А двери почему открывались?
– Не почему, а для чего!
– Ну для чего?
– Для страха! Причем за дверью никого не оказывалось, – режиссер мечтательно смотрел куда-то внутрь своих воспоминаний, – только пустой черный коридор и редкие мерцающие огоньки!
– Но ведь в «Гамлете», по-моему, ничего подобного не было, – не слишком уверенно возразил писатель. К собственному глубочайшему стыду он не читал великое произведение Шекспира и черпал свои знания о нем из фильма «Берегись автомобиля».
– Было, не было… Значения не имеет! – отрезал режиссер.
– А кто у тебя играл самого Гамлета? – еще более осторожно поинтересовался писатель, пытаясь вспомнить, кто именно был Гамлетом в фильме: Смоктуновский или Ефремов.
– Да причем здесь этот философствующий нытик?! – отмахнулся режиссер. – Его у меня вообще не было. Главное – это образ, картинка! Она должна занозой цеплять. Давать по мозгам как мешок с цементом упавший из окна второго этажа. С ее помощью можно сделать зрителя податливым и пластичным. Это такое наслаждение, – режиссер аж застонал, – когда овладеваешь чужой волей! Она вначале сопротивляется, дергается, а потом вдруг слабеет, подается и все… И чем больше людей передо мной, тем легче работать. После этого я беру их мозги и придаю им любую форму какую пожелаю!
Яркая метафора произвела на писателя такое сильное впечатление, что его охватило непреодолимое желание уйти, прямо сейчас, просто встать и, сославшись на дела, покинуть гостеприимные берега высохшего пруда и этого странного типа, совершено непохожего на старого приятеля времен бурной молодости. Но он этого не сделал, потому что откуда-то сзади подошел незнакомец и остановился буквально в двух шагах.
Незнакомец был невзрачен, невысок ростом, одет в самый обычный костюм, однако имелась в его манерах особенность: он вроде как был здесь, совсем рядом, но пребывание это выглядело столь ненавязчивым, что вроде как его и не было вовсе. Так ведут себя либо очень стеснительные, либо очень хитрые люди. Примерно также смотрелась и аккуратная бородка от уха до уха плавно переходящая в усы – она вроде бы придавала лицу вид простодушный и незатейливый, но внимательный наблюдатель заметил бы про себя:
«А не плутовская ли физиономия скрывается там? Если бы не эти глубоко посаженые глазки, еще можно было бы поверить, что нет более простодушного и незатейливого человека, но глазки все меняют. Глазки он ведь любой другой орган перевешивают, даже бороду!»
Глазки у неизвестного действительно были хитроватые, можно сказать с подвохом. Этими самыми глазками он внимательно посмотрел на замолчавших от такого пристального внимания приятелей, после чего вежливо улыбнулся, слегка поклонился и ни с того ни с сего заявил:
– Хотел мимо пройти, но не смог… – незнакомец ловко наступил на край ящика, так что тот встал вертикально. – Уж больно интересные вещи вы тут обсуждаете. Прямо за душу берет!
И он сел на свой ящик, сложив руки на коленях и с интересом поглядывая на писателя и режиссера поочередно. Всем своим видом он словно говорил:
«Ну-с, что же вы замолчали?»
– Тебе чего надо? – довольно грубо спросил режиссер. Он вообще не отличался особой вежливостью и мог без особых размышлений что называется «чесануть в грызло» и за менее наглое поведение, чему пример его сегодняшняя дискуссия с директором театра.
– Мне ваша мысль насчет мозгов понравилась, – совершенно спокойно ответил незнакомец, – очень, знаете ли, меткое определение и…
– Я тронут, – не меняя тона, перебил режиссер, – а теперь двигай отсюда и быстро!
И он слегка поджал ноги, чтобы сподручнее было вскочить и показать этому небритому хаму верное направление движения.
– Да, – писатель, как человек более деликатный, склонный к мирному разрешению конфликтов выразился несколько мягче, – вы бы шли по своим делам!
Но незнакомец, не меняя позы, коротко усмехнулся и быстро, явно стараясь успеть до начала мордобоя, заговорил. Он буквально в двух словах, но очень ярко и убедительно разъяснил, почему забавная история про индюков с драматическим подтекстом не имеет сценической перспективы, отчего Гуськов уже начавший вставать как-то расслабленно опустился обратно на скрипнувший ящик и растерянно посмотрел на писателя. А тот с не менее растерянным видом внимал откровениям незнакомца уже в адрес своего неудавшегося романа:
– Где конфликт? Где накал страстей? Вот вы пишите о провинциальной девушке, обманутой развращенным столичным ловеласом, она у вас еще потом на вокзале стоит, на самом краю платформы… – незнакомец презрительно усмехнулся, – Это господин писатель не страсти, а страстишки пропахшие нафталином! Вот если бы она своего обидчика утюгом по голове стукнула и с помощью тупых ржавых ножниц навсегда лишила возможности шалить подобным образом…
– Ну, знаете ли! – писатель слегка поджал ноги, чтобы сподручнее было вскочить и популярно разъяснить этому нахалу что к чему. – Такую гадость вы сами пишите. И вообще нечего копаться в чужих рукописях!
Но тут он почувствовал, как режиссер положил руку ему на плечо и тихо, но убедительно произнес:
– Подожди… Пусть скажет…
– Да ты послушай, какую чушь этот козел несет! – писатель был возмущен до глубины души. Это же надо было так обойтись с его романом: он придумал светлый и чистый образ, точно сотканный из прозрачных лунных лучей, а его превратили в какого-то кровавого монстра орудующего утюгом!
– Напрасно вы так господин писатель, – в голосе незнакомца зазвучала неприкрытая обида, он даже головой сокрушенно покачал, – я, между прочим, просто хотел вам помочь. Совершенно от души!