Мантикора

Дэвис Робертсон

Какую оперу ставить? Кто-то был без ума от Моцарта. Соперничающая группа, ненавистная Каролине, полагала, что более подходит Пуччини, – а раз есть пятьсот долларов, какие тут могут быть сомнения: нужно ставить «Турандот»! Решение, конечно, принимали учителя, и преподавательница музыки извлекла откуда-то «Сына и чужого» Мендельсона. Скажем прямо, это была отнюдь не лучшая опера всех времен и народов. Она содержала диалоги – что, с точки зрения ревнителей чистоты жанра, делало ее вовсе не оперой. Но было одно немаловажное достоинство: худо-бедно, а поставить ее в школе все-таки представлялось возможным. Так была выбрана опера «Сын и чужой», которая, когда ею занялись вплотную, оказалась довольно крепким орешком.

Я знал о ней все. Джуди рассказывала мне о том, какая это прелесть, потому что милое простодушие девятнадцатого века находило в ней отклик. Может быть, она была наивна в своих вкусах, а может быть, напротив, изощрена, поскольку разглядела в этой скромной маленькой вещице потенциал и очарование, недоступные пониманию подруг.

Я бы сказал, что скорее налицо была комбинация как изощренности, так и наивности. Каролина все уши мне прожужжала о трудностях этой вещи. На пару с другой девушкой им предстояло играть увертюру и аккомпанемент на двух роялях, что гораздо сложнее, чем может показаться. Вдобавок она должна была на сей раз предстать перед зрителями, а не прятаться за сценой. Конечно, как и всегда с Каролиной, никто, кроме нее, не знал, как это нужно играть, а преподавательница музыки и преподавательница, взявшая на себя режиссерские обязанности, и преподавательница рисования, которая готовила декорации, – все они были идиотками, не имели ни малейшего представления о том, что и как нужно делать. Даже для меня у Каролины нашлась сфера, в которой я был непревзойденный авторитет. Не будь мисс Гостлинг такой дурой и не настаивай на том, чтобы все, связанное с постановкой, делалось только в стенах школы, я мог бы собрать бригаду плотников, рабочих сцены, художников и электриков из колборнских ребят, которые проделали бы всю техническую работу молниеносно, с мужским тщанием и мастерством и гарантированным результатом. И Карол, и Джуди, и большинство их подружек согласились с тем, что, несомненно, так оно и было бы, но ни у кого из них не хватило духу предложить такое мисс Гостлинг, которая была, как мы единодушно решили, последним динозавром.

Опера «Сын и чужой» не очень известна. Мендельсон написал ее для частного представления – к серебряному юбилею свадьбы родителей, потому опера имеет столь явно и нескладно семейный характер, в немецком стиле девятнадцатого века. «Вещица в добром старом стиле Бидермейер» [61] , – сказал доктор Вольф и дал преподавательнице рисования несколько книг по живописи, которые могли бы оказаться полезными при разработке декораций.

Сюжет довольно непритязателен. Время действия – наполеоновские войны, место – немецкая деревенька; все ожидают прибытия сержанта, занимающегося рекрутским набором. Тут случается один бродяга, красивый мошенник, который выдает себя за сержанта, надеясь таким образом завоевать благосклонность Лизбет, воспитанницы мэра. Однако его разоблачает настоящий сержант, который оказывается Германом, давно потерявшимся сыном мэра; в него-то и влюблена Лизбет. Лучшей была роль бродяги, и вокруг нее начались обычные препирательства: кто должен ее исполнять – девушка, которая умеет играть, но не умеет петь, или же девушка, которая умеет петь, но не умеет играть. Девушке, умевшей играть, в конечном итоге досталась комическая роль мэра, предназначавшаяся в оригинальной постановке, вероятно, человеку, вовсе не умевшему петь: Мендельсон написал для него партию, которая твердо держалась на одной ноте. Джуди, конечно, дали роль Лизбет – у нее было несколько неплохих песен и немножко драматического действия, для которого идеально подходило (или мне казалось, что подходило) ее спокойное обаяние.

61

Бидермейер – в искусстве: переходная ступень от неоклассицизма к романтизму, расцвет этого стиля приходится на посленаполеоновскую эпоху.

Наконец наступил декабрь. «Сын и чужой» давали два вечера, и, конечно, постановка увенчалась триумфом. Как, собственно, случается с любой школьной постановкой. Джуди пела великолепно. Каролина покрыла себя славой. Даже никудышный диалог (переложенный, как утверждал доктор Вольф, с плоскостопного немецкого на убийственный английский) был смягчен романтическим флером, который окутывал всю эту историю.

В этом году среди зрителей был и мой отец, который сразу привлек к себе внимание, – все его знали по фотографиям в газетах и восхищались огромной работой, проделанной им в годы войны. Нетти я взял на спектакль в пятницу, а с отцом пошел в субботу. Он спросил меня, правда ли я хочу идти во второй раз или делаю это, чтобы составить ему компанию. Вскоре после появления на сцене Джуди я почувствовал на себе его любопытный взгляд; полагаю, мне и в тот раз, как всегда, не удалось скрыть свое восхищение. Потом в столовой, за кофе с пирожными, я представил его Вольфам и Шварцам, и, к моему удивлению, Джуди сделала ему реверанс – этакий почти незаметный поклон; в стародавние времена так было принято у девушек в Европе, а некоторые «кэрнкроссовские» воспитанницы приберегали этот поклон для епископа – патрона школы. Я знал, что отец – важная персона, но не мог представить его человеком, которому делают реверансы. Ему это понравилось. Он ничего не сказал, но я знал, что ему понравилось.

Если что-нибудь и могло дополнительно украсить мою любовь к Джуди, так это одобрение отца. После смерти матери меня периодически одолевали мучительные размышления об этих словах Карол – будто я сын Данстана Рамзи. И я пришел к выводу, что независимо от того, сын ли я Данстана Рамзи по крови, по духу я – сын моего отца. Его не было дома в тот период моей

жизни, когда мальчишка обычно одержим восторгом перед отцом, и вот в семнадцать со мной случился запоздалый приступ подобного преклонения. Иногда в школе я ловил на себе угрюмый и иронический взгляд Рамзи, и тогда я спрашивал себя: о чем он думает? Уж не о том ли, что я – его ребенок? Теперь, когда отец вернулся, это уже казалось не так важно. И вообще, Рамзи лишь исполнял на время войны обязанности директора Колборна, тогда как отец являлся председателем Совета попечителей школы и в некотором смысле начальником Рамзи – как он, казалось, начальствовал над столькими другими людьми. Он был начальником от природы, лидером от природы. Помню, как я пытался имитировать некоторые его характерные черточки, но шли они мне ничуть не больше, чем его шляпы, которые я тоже примерял на себя.

Возвращение отца в Торонто вызвало множество пересудов, и кое-что я слышал, поскольку мои одноклассники были сыновьями тех, кто судачил. Отец входил в кабинет и занимал должность министра продовольствия, так что в странах, куда мы поставляли провизию, его считали крайне важной персоной, важнее, чем дома. Он проявил чрезвычайное умение ладить с Маккензи Кингом – без пререканий, но и не поступаясь своими принципами, которые зачастую не совпадали с премьерскими. Но также его сопровождала иная репутация, о которой говорили вполголоса и с оттенком двусмысленности – непонятным мне и первое время даже неощутимым. А именно – репутация так называемого фехтовальщика.

О моей невинности свидетельствовало то, что я воспринял это слово в его прямом смысле. То значение, которое оно приобрело впоследствии, тогда было внове, и я гордился тем, что мой отец – фехтовальщик. Я полагал, что так называют галантного человека, рыцаря, кого-нибудь вроде принца Руперта [62] , в противовес кромвелевскому аскетизму Маккензи Кинга.

Когда ребята в школе спрашивали меня об отце – а делали они это часто, поскольку отец был заметной фигурой и известность его росла, – я нередко отвечал: «Можно сказать коротко и ясно: он – настоящий фехтовальщик». Теперь я содрогаюсь от унижения, вспоминая, что говорил то же самое Вольфам, которые отнеслись к этому спокойно, хотя мне и показалось, что ноздри у миссис Вольф дрогнули, а умей я лучше чувствовать нюансы, то заметил бы, что беседа утратила непринужденность. Но слово это звучало так гордо, что, помнится, я даже повторил его. Я знал, что Вольфы и Шварцы симпатизируют мне, но как усилится их симпатия, если они поймут, что я – сын человека, аристократизмом и темпераментом на голову возвышающегося над миром крупной буржуазии, который считался в Канаде лучшим из миров. Фехтовальщики обладают врожденным благородством, а мне посчастливилось быть сыном одного из них. Стану ли я сам когда-нибудь фехтовальщиком? Ах, поскорей бы!

62

Принц Руперт Рейнский (1619—1682) – типичный представитель галантного рыцарства. Сражался в армии сторонников короля против лорда-протектора Англии Оливера Кромвеля. Небезынтересно отметить, что любимого пуделя принца Руперта звали Бой.

Вольфы, как и многие евреи, на Рождество уезжали на курорт, и когда отец пригласил меня в Монреаль на День подарков [63] , я даже не колебался, ведь разлука с Джуди предстояла и так и так. У него были там какие-то дела, и он подумал, что мне захочется посмотреть город. И вот мы поехали. Мне очень понравился день, проведенный в поезде, и отель «Ритц», где мы поселились по прибытии. Ездить с отцом было здорово – все были рады перед ним в лепешку расшибиться, и мы путешествовали по-королевски.

63

День подарков – первый день недели после Рождества; в этот день принято делать подарки служащим, почтальонам, посыльным.

– Мы обедаем у Мирры Мартиндейл, – сказал он. – Это моя старая знакомая, и думаю, она тебе понравится.

Как выяснилось, она была певицей, раньше жила в Нью-Йорке и выступала (хотя и не в главных ролях) в нескольких бродвейских мюзиклах. Замечательная личность. Остроумная. С огромным потенциалом. Могла бы сделать удивительную карьеру, если бы не пожертвовала всем ради брака.

– И игра стоила свеч? – спросил я, будучи в том возрасте, когда романтика жертвенности, самоотречения представляется завораживающей.

– Нет, не стоила, – ответил отец. – Джек Мартиндейл просто понятия не имел, что такое женщина вроде Мирры и что ей необходимо. Он хотел сделать из нее вестмаунтскую домохозяйку. [64] Представь себе Пегаса, впряженного в плуг.

Мне и в самом деле не терпелось поговорить о Пегасе, впряженном в плуг. Такой фехтовальный образ был очень в духе отца. Он мог увидеть поэзию в обыденности. Но рассказывать о Мирре Мартиндейл не хотел – предпочитал, чтобы я познакомился с ней и уж тогда составил собственное мнение. Очень в его духе – никакого диктата или давления; не то что, судя по рассказам, отцы многих моих друзей.

64

Вестмаунт – жилой район в Монреале.