Мантикора
Шрифт:
Доктор фон Галлер: Но напрямую он так и не сказал, что подстроил это приключение?
Я: Никогда. Напрямую – никогда. Лишь обиняками. Но он говорил о юношеских душевных травмах, когда секс познают через проституток или связываются с девственницами. Он сказал, что единственный правильный способ – это ласки умудренной опытом женщины и что я всю жизнь должен быть благодарен Мирре за то, что она устроила все с такой чуткостью и пониманием. Именно так поступают во Франции, сказал он.
Доктор фон Галлер: А Мирра Мартиндейл была его любовницей?
Я: Наверняка нет. Хотя он и оставил ей кое-что по завещанию, а потом я узнал, что иногда он помогал ей
Доктор фон Галлер: Почему нет?
Я: Это было бы омерзительно, а у отца всегда был безупречный вкус.
Доктор фон Галлер: Вы когда-нибудь читали вольтеровского «Кандида»?
Я: Об этом меня и Нопвуд спрашивал. Я не читал, и он сказал мне, что Кандид был простачком, верил всему, что ему говорили. Нопвуд был ужасно зол на моего отца. Но, понимаете, он его не знал.
Доктор фон Галлер: А вы знали?
Я: Иногда мне кажется, что знал как никто другой. А вы хотите сказать, что не знал?
Доктор фон Галлер: Это один из тех вопросов, над которыми мы работаем. Расскажите мне о вашей ссоре с отцом Нопвудом.
Наверное, это я виноват – пошел к Нопвуду несколько дней спустя после возвращения в Торонто. Я пребывал в смятении. О том, что у меня было с Миррой, я не жалел. Я действительно был ей благодарен, тут отец прав, хотя мне и думалось, что я заметил в ней одну-две особенности, которые ускользнули от него или были ему безразличны. На самом деле они означали только то, что она не так молода, как Джуди. Но мои чувства к Джуди меня беспокоили. Я пришел к ней сразу же по возвращении из Монреаля, она недомогала – голова болела или что-то в этом роде, – и ее отец пригласил меня на пару слов. Он был мягок, но говорил напрямую. Сказал, что, по его мнению, мы с Джуди не должны встречаться так часто, потому что мы уже не дети и между нами может произойти что-нибудь, о чем мы будем жалеть. Я знал, что он опасается, как бы я не соблазнил ее. Тогда я сказал, что люблю Джуди и никогда не сделаю ничего, что могло бы ей повредить, и что я слишком сильно уважаю ее, чтобы вовлечь в какую-нибудь беду. Да, сказал он, но случается, что благие намерения иногда дают слабину, а еще вред бывает не только телесный, но и душевный. Потом он сказал такое, во что я не мог поверить. Он сказал, что не уверен в Джуди, что она может проявить слабость как раз в тот момент, когда я тоже буду слаб, а чем может кончиться такая двойная слабость? Я думал, что инициатива в подобных вещах всегда принадлежит мужчине, но когда сказал об этом доктору Вольфу, он улыбнулся улыбкой, которую я могу описать только как венскую.
– У вас и Джуди есть что-то очаровательное и прекрасное, – сказал он, – и я советую вам сберечь это в нынешнем виде, чтобы потом вы могли вспоминать об этом с удовольствием. Но если ваши с ней отношения будут продолжаться, то все вокруг изменится. Я перестану питать к вам дружеские чувства, а мне бы совсем не хотелось, чтобы это произошло, и вы начнете меня ненавидеть, а это будет обидно. Возможно, вы с Джуди решите, что для сохранения самоуважения вам нужно обманывать меня и мать Джуди. Это будет очень больно, а для вас, поверьте мне, опасно.
А потом он сделал нечто из ряда вон выходящее. Процитировал мне Бернса! Никто никогда не цитировал мне Бернса, кроме моего дедушки Крукшанка, жившего в Дептфорде у ручья, и я всегда полагал, что Берне – поэт людей того разряда, что живут «у ручья». Но вот этот венский еврей читал мне:
Кто верен чувству, не придетПод окна воровато,Не станет, бегая в обход,Петлять витиевато.А если станет – хитрецаПредаст его искусство:Где нету хитростям конца,Там71
Р. Бернс. «Послание юному другу» (пер. Е. Фельдмана).
– Вы удивительно чувствительный юноша, – сказал он (и я неприятно поразился такому определению), – первый же травмирующий опыт оставит на вашей душе незаживающий шрам, и тогда вы уже не станете тем человеком, каким могли бы. Если вы соблазните мою дочь, я должен буду очень рассердиться и, может, возненавижу вас. Физический вред не так уж и существен, можно даже сказать, совсем не существен, тогда как психологическая травма – видите, как я уже усвоил современную манеру речи, не могу заставить себя сказать «душевная травма» – может быть очень серьезной, если мы расстанемся недругами. Конечно, есть люди, для которых такие вещи – пустой звук, и боюсь, что у вас в этом плане имеется плохой пример, но вы и Джуди из другого теста. Поэтому, Дэвид, очень прошу понять меня правильно – и навсегда остаться нашим другом. Но мужем моей дочери вы никогда не будете, и я хочу, чтобы вы поняли это сегодня.
– Почему вы так твердо решили, что я не буду мужем Джуди? – спросил я.
– Это решил не я один, – произнес он. – Решающих факторов сотни, с обеих сторон. Зовут их предками, и у нас хватает соображения в некоторых вещах прислушиваться к ним.
– Вы хотите сказать, что я не еврей.
– А я уже начал сомневаться, придет ли вам это в голову.
– Но какое это имеет значение в наше время и в нашу эпоху? – спросил я.
– Вы родились в двадцать восьмом году, когда это начинало иметь огромное значение, и не первый раз в истории, – сказал доктор Вольф. – Но оставим это в покое. То, о чем вы сказали, имеет значение и в другом смысле, о котором я говорить не хочу, потому что вы мне очень симпатичны и я щажу ваши чувства. Это вопрос гордости.
Разговор наш на этом не закончился, но я знал, что вопрос закрыт. Весной они собирались послать Джуди учиться за границу. А до того будут рады видеть меня у них в доме время от времени. Но я должен понять, что вся семья говорила с Джуди, и хотя сначала Джуди возражала, но потом поняла. Вот и весь разговор.
В тот вечер я и отправился к Нопвуду. Я разжигал в себе ненависть к Вольфам. Вопрос гордости! Он что, хотел сказать, что я недостаточно хорош для Джуди? И вообще, что может значить вся эта болтовня о еврействе в устах людей, никак внешне своего еврейства не проявляющих? Если уж они такие правоверные, то где их пейсы, исподнее навыпуск, еда не как у людей? Такие вещи, как я слышал, были свойственны бородатым евреям в велюровых шляпах, жившим за Художественной галереей. Вольфы и Шварцы, думал я, стараются быть похожими на нас, а теперь заявляют, что я для них недостаточно хорош! Во мне всколыхнулось оскорбленное христианство. Христос умер за меня, я был уверен в этом, но я очень сомневался, что Он умер за Вольфов и Шварцев. Скорее к Нопвуду! Он все разъяснит.
Я провел у него целый вечер, и беседа была непростой, но в итоге все разъяснилось. К моему удивлению, он принял сторону Луиса Вольфа. Но хуже всего было то, что он критиковал моего отца в выражениях, которых я никогда прежде от него не слышал; что же касается Мирры, то он выказал удивление, презрение, гнев.
– Ах ты, простодушный дурачок! – сказал он. – Ты что же, не понял, что все было подстроено? Решил, что такой ветеран, как эта Мирра, уложила тебя в свою постель, потому что не устояла перед твоими достоинствами! Я не виню тебя за то, что ты переспал с нею, – насыпь ослу овса, и он сожрет, не удержится, даже если овес с гнильцой. Меня только бесит провинциальная вульгарность всего этого – разговоры о вине и потуги на изящество в свете канделябров! «Светский разговор», черчиллевские претензии твоего отца, да еще рубай. Будь моя воля, я бы собрал все экземпляры этого третьесортного рифмованного евангелия гедонизма и сжег. Как оно трогает сердца скверных людишек! Значит, Мирра предложила тебе литературное соревнование? А такого эта литературная шлюха не цитировала: