Марафон длиной в неделю
Шрифт:
Майор подумал, что он, конечно, не бог, а известно ему дай боже сколько, и кармелитка вряд ли дождется от него прощения.
— Так в чем же ваш грех? — уточнил он.
— Митрополит... — вздохнула монахиня. — Святой отец Андрей дал мне тот сундук и сказал, что за ним придут.
— Когда и кто?
— Это мне неизвестно.
— А если бы пришел я?
Сестра Надежда покачала головой.
— Мужчина или женщина должны были назвать пароль.
— Какой?
— Сестра Анна благословляет меня и просит молиться за нее.
— Так вы не знали, что в сундуке есть тайник? И что хранится в нем?
— Это меня не касалось.
— А парфюмерия и золотые вещи? Ваши или тоже были в сундуке?
— Сестры-кармелитки дали обет бедности и не пользуются парфюмерией.
— Зачем же вы положили в чужой сундук свои вещи?
— Не все ли равно, где им лежать! Там — удобнее.
— Скажите, сестра Надежда, что вы делали сегодня в доме номер восемь по Вишневому переулку?
— Я? — переспросила она сразу. — Сегодня в Вишневом?.. — Нервно дернула четки — так, что майор подумал: сейчас рассыплются бусинки. Однако сразу овладела собой и даже попыталась как-то оправдаться. — А-а, в Вишневом... Вы уже спрашивали об этом, и я вспомнила. Ошиблась адресом. Мой больной живет в одном из этих переулков. Они так похожи...
Бобренок покивал, вроде бы соглашаясь, и спросил, уставясь на кармелитку:
— И вы, сестра Надежда, конечно, не знаете пани Грыжовской и не слышали о ней?
— Не слышала, — теперь уже ни на миг не смутилась монахиня.
— И никто не знает, — сокрушенно заметил Бобренок, — кто вы на самом деле: сестра Надежда или пани Грыжовская, разъезжающая по городу на велосипеде...
— Вы меня с кем-то перепутали, — возразила монахиня уверенно.
Майор в который раз подумал, что этой женщине характера не занимать и вряд ли она сознается в чем-то. Но все же решил оставить ей шанс. Сказал ровно, даже не без доброжелательности в тоне:
— Я бы советовал вам сознаться во всем чистосердечно, потому что только такое признание может облегчить вашу участь. Мы знаем значительно больше, чем вы думаете. Сейчас мы возьмем у вас отпечатки пальцев, вы, без сомнения, оставили их и на шифровальном блокноте. Я уже не говорю о рации в квартире, что в Вишневом переулке. К тому же, я уже говорил об этом, вас очень хорошо знают жильцы дома, включая дворника Синяка...
Монахиня подняла на Бобренка потемневшие от злости глаза.
— Этот Синяк — типичное хамье и быдло, — выдохнула она свирепо.
— Ну, вот и эмоции взяли над вами верх, — констатировал Бобренок. — А мне показалось, умный и деликатный человек. И весьма наблюдательный. — Наклонился к кармелитке и спросил: — Я так понял: вы сознаетесь, что вели двойную жизнь и хранили в своей комнате шпионскую рацию? Прошу назвать сообщников. Кто поставлял вам информацию? С кем держали связь?
— Не много ли хотите от меня?
— Нет, вопросы только начинаются.
— А если я не буду отвечать?
Бобренок с сожалением развел руками.
— Надеюсь, вам известны законы военного времени?
— И то, что вы называете Смершем!
— Да, смерть шпионам, — серьезно подтвердил майор. — Никто не делает из этого тайны.
— Дайте закурить, — попросила кармелитка.
Майор вытянул из ящика коробку «Казбека». Кармелитка жадно схватила папиросу, и Бобренок дал ей прикурить.
— Соскучились по куреву? — спросил он.
— В этой монашеской норе я могла бы жить. Труднее всего было обходиться без сигарет. — Затянулась и, чуть скривившись, заметила: — Папиросы у вас какие-то кисловатые...
— А вы что привыкли курить?
— Болгарские сигареты.
— Рад бы угостить, да нет таких. Однако мы отвлеклись...
— Вы что же, считаете, я выдам кого-либо?
— По-моему, у вас нет другого выхода.
Шпионка презрительно сжала губы:
— Ваша уверенность меня умиляет.
Бобренок видел, как подрагивала у нее жилка на виске, пульсировала часто-часто, в такт ускоренным ударам сердца, — эта женщина, вопреки ее внешнему спокойствию, нервничала, но держалась из последних сил.
— А что вам остается делать? — спросил он.
— Молчать, — ответила сразу.
— Но ведь вы проиграли!
Грыжовская затянулась несколько раз так, что загорелся мундштук папиросы, затем резким движением раздавила окурок в пепельнице и снова потянулась к коробке.
— Ненавижу! — выкрикнула она внезапно. — Я вас ненавижу, и вы из меня ничего не вытянете. Пытайте, я готова ко всему!..
— Вот что, — перебил ее майор решительно и строго, — хватит истерик. Вы не в гестапо, и никто вас и пальцем не тронет. Это вы привыкли не церемониться на допросах — давно уже переплюнули святейшую инквизицию.
Грыжовская подняла руки, словно хотела отмежеваться от Бобренка.
— Гестапо! — возразила. — Там действительно мясники.
— А вы?
__ Я — офицер разведки, и это — большая разница.
Майор иронически усмехнулся:
— Я мог бы привести факты, когда разведка передавала пленных гестапо. Одна шайка-лейка...
— Возможно, — совсем неожиданно согласилась Грыжовская. — Хотите сказать: если виноват — умей ответ держать? Повторяю, я готова ко всему, но вряд ли вы вытянете из меня хоть слово.
— Я же сказал, — рассердился Бобренок, — мы не пользуемся гестаповскими методами, но и не цацкаемся со шпионами. И у вас единственный шанс смягчить свою судьбу — быть до конца откровенной и тем самым хоть немного искупить вину.
— Вину? Я не чувствую за собой вины, майор, мы с вами враги, мне нечего искупать. Я знала, на что иду и что ждет меня в случае провала. Я ничего не скажу, пан майор.
— Откуда столько ненависти? — удивился Бобренок. — Будто мы в чем-то виноваты перед вами, будто это мы начали, мы пришли к вам и топчем вашу землю. Кстати, насколько я понимаю, вы не немка...