Марджори в поисках пути

Воук Герман

Как только «ребята» (так называли друг друга молодые безработные актеры и актрисы, собиравшиеся в аптеке) узнали, что она свободна, вечера Марджори заполнились свиданиями. Она попробовала раз-другой поиграть в любовь, чтобы забыть Ноэля, но все это было скучно и глупо, и она покончила с этим делом. Марджори безропотно ходила на танцульки в синагогу, все плотнее заполняя свой календарь свиданий именами молодых адвокатов, бизнесменов и врачей. Контраст между ее друзьями в синагоге и «ребятами» немного веселил ее. И это было почти единственным ее развлечением в те дни. Надежды никому из них Марджори не давала. Она спокойно принимала их приглашения, равнодушно обедала или танцевала с ними, позволяла себя поцеловать у дверей после притворного сопротивления, так что это становилось похожим на старомодное ухаживание.

Как

ни странно, единственным среди всех ее новых поклонников, кто пробудил в ней хоть какой-то проблеск интереса, был некий доктор Моррис Шапиро. Она познакомилась с ним на лекции о сионизме, куда ее затащили родители. Когда его представили ей, она чуть не расхохоталась, услышав, как его зовут. А чтобы скрыть свое замешательство от столь вопиющего неприличия, постаралась быть с ним полюбезней, и вскоре он стал приглашать ее на свидания чуть ли не каждую неделю. Он оказался неплохим парнем, ему было около тридцати двух лет, он обладал блестящим чувством юмора и острым умом. Вскоре ей стало нравиться его общество — если не приглядываться к жидким волосам, к темным кругам под глазами и одутловатой бледности лица. То, что он в нее влюбился, и сомнений не вызывало. В конце концов она рассказала ему, почему рассмеялась тогда, в первый раз. История эта его от души позабавила, и ей это понравилось. Он сказал, что благодарен Ноэлю за его предсказание и в любое время готов стать тем, кто ей предопределен судьбой, пусть только слово скажет.

— Может быть, я и поверила бы, что вы — моя судьба, если бы вас звали Макс, — схитрила Марджори. — Какая досада!

— Как важно быть Максом, — сказал он. — Что же вы мне раньше не сказали? Я пойду в суд и поменяю имя, если только в этом загвоздка.

Она лишь рассмеялась в ответ.

Второе письмо от Ноэля пришло, когда она уже почти перестала следить за почтой. Вот она, яркая мексиканская марка, выглядывает из-под обычной кучи счетов, просьб благотворительных организаций и проспектов. Это был еще один блестящий машинописный отчет о путешествии. А о личном — этак невзначай в последней строчке: «Будь паинькой, черкни дружку открыточку. Не переигрывай. Никто меня не любит. Ноэль».

Это письмо она не порвала.

Песню Ноэля издали. Она имела огромный успех. Марджори слышала ее в ночных клубах и ресторанах, по радио. Каждый раз, когда она слышала эту мелодию, ей неизменно представлялся Ноэль — вот он сидит за фортепьяно в личном кабинете Сэма Ротмора, длинные светлые волосы спадают на лоб, синие глаза горят огнем. Целых две недели она боролась с искушением написать ему.

Однажды поздно вечером она вернулась с танцев, где была с Моррисом Шапиро, в приподнятом настроении (в тот день ей подвернулась работа в летнем театре). В голове все звучала мелодия песни «Старое лицо луны». Марджори села за письменный стол и мигом накатала такое письмецо:

«Дорогой Ноэль!

В самом деле никто тебя не любит. Полагаю, что две сеньориты, которые сидят у тебя на коленях, когда ты читаешь это письмо, не в счет. Передай им от меня привет.

Я завидую твоему потрясающему путешествию по Мексике. Хотела бы найти какой-нибудь благовидный предлог и к тебе там присоединиться, да не получается. Так что довольствуйся своим скульптором и сеньоритами и, конечно, воспоминаниями. Кстати, «Лицо луны» играют тут на каждом углу, и звучит она не хуже, чем в тот день, в кабинете Сэма Ротмора. Поздравляю, ты, наверно, катаешься как сыр в масле на свои гонорары.

Я тоже тут постаралась и преуспела. Поиски работы увенчались некоторым успехом. Собираюсь на лето в театр «Рипль Ван Винкль». Ты наверняка знаешь это место. Кэтрин Хэпберн вышла оттуда, так почему бы не Марджори Морнингстар? Все ребята говорят, что это самый лучший из летних театров. В аптеке я — новая героиня. Говорят, я буквально ворвалась в контору Клиффа Раймера, взяла его за горло и заставила прослушать, как я читаю «Пигмалион». Так оно и было. С отчаяния чего не сделаешь. Я всего-навсего актриса-практикантка, так что платить мне не будут, но хоть комнатой и питанием обеспечат. Я больше не стану, слава Богу, висеть на шее у родителей. А самое главное, я наконец буду играть.

Да,

я по-прежнему одержима этой мечтой или тропизмом, или как там это называется. И я по-прежнему говорю: ты еще придешь в день моей премьеры ко мне за кулисы просить у меня прощения.

Тебя, впрочем, наверняка позабавит, что на любовном горизонте у меня появился некий доктор Шапиро. Есть в этом какой-то фатализм, хотя зовут его Моррис, а не Макс. Я рассказала ему о твоей дежурной шутке. А он, дурак, предложил поменять имя на Макса. Но не волнуйся, твои предсказания не сбываются. С доктором Ш. не соскучишься (мы с ним только танцевали), но я все еще Марджори Морнингстар, если только, не приведи Господи, наш приятель-врач не раздобудет где-нибудь белого коня и не увезет меня. С него станется. Ну а ты, подлец, радуйся жизни. Не пей слишком много текилы, не то проснешься однажды ясным солнечным утром и обнаружишь, что женат на толстой, как бочка, сеньорите со здоровенными ножищами. Печальный будет конец для Чародея в Маске!»

Когда дело дошло до подписи, она долго думала. Наконец написала: «Искренне твоя», но на бумаге это выглядело глупо и намекало на уязвленную гордость. И она переписала вторую страницу письма — и только ради того, чтобы написать в конце: «С наилучшими пожеланиями!»

Марджори оставила письмо на столе и пошла спать. Утром она не знала, отправлять его или нет. Знала только, что самое разумное было бы выбросить письмо Ноэля и никогда больше не писать ему. Но шпилька по адресу доктора Шапиро казалась очень остроумной даже при свете дня. Письмо она отправила.

В тот же день пришло отпечатанное типографским способом приглашение на выпускной акт в колледже Уолли Ронкена, к нему была приложена записка на листке из блокнота: «Не считай это приглашением на свидание. Просто приходи. Пожалуйста».

Марджори захотелось увидеть беднягу Уолли в шапочке и мантии, и она пошла на торжественное собрание. К ее удивлению, он выступал с приветственной речью и получил малый приз за научную работу по французскому языку. На трибуне он выглядел бледным, страшно серьезным и не таким юным, как раньше. После собрания Марджори подошла к нему и пожала руку. А его сестра в это время возилась с миниатюрным «кодаком». Родители и сестра, казалось, удивились.

— Я горжусь тобой и уверена, что твоя семья тоже.

— Рут, щелкни нас с Мардж, — сказал Уолли. — Одну на память, хочешь, Мардж?

Не успела она что-нибудь сказать, как он обнял ее за талию и развернул перед объективом фотоаппарата. Сестра с недовольным видом щелкнула затвором.

— Итак, ты навеки себя скомпрометировала, — сказал Уолли.

— Пришли мне фотокарточку. Я с гордостью стану показывать ее своим внукам, — проговорила Марджори.

Снимок пришел как раз тогда, когда она собиралась в Слипи-Холлоу. На обороте было написано: «Всемирно прославленная актриса накануне ее восхождения к славе. Личность странного мужчины в студенческой форме, в очках и с длинным носом не удалось установить даже после самого тщательного расследования».

Она рассмеялась и бросила карточку в шкатулку из палисандрового дерева, где хранила свои любимые сувениры. Она собиралась черкнуть ему в ответ записку, но забыла.

В середине июня Марджори получила размноженную на ротаторе брошюрку-инструкцию из театра «Рипль Ван Винкль», которая содержала неприятный сюрприз. Там было полторы страницы туманного словоблудия начет денег, но все сводилось к тому, что Марджори придется платить пятнадцать долларов в неделю за комнату и стол. В конце лета, если позволит выручка от спектаклей, все эти деньги на содержание ей вернут, да еще с премией, сумма которой будет зависеть от того, как она себя покажет. Кэтрин Хэпберн, отмечала брошюрка, заработала премию в семьсот долларов, когда она была еще никому не известной актрисой.

Мысль о том, что придется просить родителей давать ей пятнадцать долларов в неделю, повергла Марджори в ужас. Но вечером за обедом она сумела выдавить из себя эту просьбу. Родители посуровели, затем мистер Моргенштерн с той мечтательной улыбкой, которая лишь изредка появлялась на его лице, протянул руку и похлопал Марджори по ладони.

— Ради Бога, не смотри так виновато. Это нас не разорит.

— Ах, папа, я чувствую себя такой никчемной, зависелась я на вашей шее.

— Все образуется.