Мари Антильская. Книга вторая
Шрифт:
Те, чьи головы венчали ярко-красные бумазейные колпаки на манер бретонских корсаров, были смешно обряжены в камзолы, которые, должно быть, некогда покрывали плечи каких-нибудь испанских адмиралов. Те же, кто гордо носил треуголки, а таких было немало, были либо совершенно голы по пояс, либо в рубашках из атласной материи и с украшениями на каждом пальце, в ушах и в носу. Прочие были завернуты в какую-то грубую толстую холстину, ее мрачно-серые тона оживляло множество пятен и дыр.
Большинство людей этой странной компании были босоноги. Все без исключения выпускали из своих трубок столь обильные клубы дыма, что слабому бризу никак не удавалось разогнать из-под шатра скопившееся там серое облако.
Еще одним признаком, роднившим эту разномастную публику, был целый арсенал оружия, который они носили на себе: у каждого пара засунутых за кожаный пояс пистолетов и длинная шпага, а на ляжках болтались калебаса с порохом и двойные мешочки с пулями.
Ив сразу же заметил, что мужскую компанию разбавляла всего одна женщина. По кругу передавались кружки, кувшинчики на столе были опорожнены лишь наполовину. Все то и дело прикладывались к кубкам, и женщина отнюдь не отставала от всех в этом приятном занятии.
Лефор подтолкнул монаха, застывшего на месте, не в силах оторвать взгляда от этого немыслимого зрелища, и шагнул в сторону шатра.
— Я хотел бы поговорить, — громко и отчетливо произнес он, — с кавалером де Граммоном…
Тотчас же голос, не менее звучный, чем Лефора, прозвучавший откуда-то из-под женских юбок, поинтересовался:
— И кто же это тот христианин, которому приспичило поговорить со мной в столь неурочный час?
— Ив Лефор, — представился бывший пират. — И, смею вас заверить, что христианин, который не поленился проделать неблизкий путь с Мартиники, чтобы лично переговорить с кавалером де Граммоном, не такой христианин, как все прочие.
С появлением Ива и монаха под шатром сразу воцарилось какое-то неловкое молчание. После же заявления Лефора то тут, то там послышались взрывы хохота и грубые шутки. Наконец показался человек, державший в руке благоухающую ромом кружку. Он поднялся с дивана, столь низкого, что, казалось, отделился от женщины, подле которой лениво растянулся. Небольшого роста и, судя по всему, чрезвычайно подвижный; с первого взгляда по черным глазам, смуглому цвету лица, бесшабашности в манерах и какой-то добродушной вульгарности его можно было принять за уроженца Прованса.
Это и был кавалер де Граммон. Отпрыск знатного рода, он из-за каких-то грешков молодости был вынужден скрываться на островах. Все свое состояние он истратил на любовницу; была у него на счету и неудачная дуэль, но это был истинный дитя Парижа — любитель выпить, игрок, распутник, что не мешало ему быть незаурядным, а порою, в особо тяжелых обстоятельствах, и поистине гениальным тактиком. Он любил жить легко и не думая о завтрашнем дне и в приступах гнева, как и в разгуле самого безудержного веселья, нещадно богохульствовал и поминал имя Господа всуе. При всем при том был он человеком любезным и обходительным, остроумным, щедрым до расточительности, приветливым, снисходительным к чужим грехам, готовым всегда прийти на помощь слабым и беззащитным, милосердным к беднякам — это делало его любимцем всякого, кого сводила с ним судьба.
— Вот рекомендательное письмо лейтенанта Лавернада… — продолжил Лефор. — Прочитав его, вы поймете, что нам с вами есть о чем поговорить…
— Вы сказали, нам есть о чем поговорить? — словно не поверив своим ушам, переспросил Граммон. — Уж не хотите ли вы сказать, сударь, будто собираетесь приступить к беседе без кружки вина в руках? И не соблаговолите ли для начала присесть вместе с нами? Вижу, вы явились сюда в сопровождении монаха, которому, возможно, сан не позволяет присоединиться к нашему застолью, но мы можем отослать его на корму, где никто не помешает ему читать свой Требник.
— Сударь, — обратился к нему Ив, — этот монах-францисканец, которого вы видите рядом со мною, владеет шпагой, пистолетом и кружкой с вином ничуть не хуже, если не лучше, любого из вашей почтенной компании.
— Что ж, тем лучше! В таком случае, идите же поскорее к нам, присаживайтесь, господа!.. Эй, Дубле! Соре! Дайте-ка этим благородным господам выпить да усадите их поудобней, ибо, сдается мне, они намерены поговорить с нами о деле, которое сейчас живо интересует всех нас: речь идет о нападении на Сен-Пьер!
Кавалер снова занял свое место подле женщины. Всякий раз, когда поднимался или просто шевелился, казалось, будто он вырастает из ее юбок; причиною тому была ширина юбок, маленький рост капитана и глубокий диван, на котором они расположились. Впрочем, он лежал, растянувшись по-турецки и положив голову на бедро своей дамы, и поднимался лишь затем, чтобы поднести к губам кружку.
Монах нашел себе место справа от матроса, чья голова была до самых бровей затянута темно-красным платком, он был в костюме испанского вице-короля, пестро разукрашенном вышивкой и золотыми галунами, с которым весьма плохо вязались короткие «кальсонерас» и совершенно босые ноги. Слева от него оказался человек с обнаженным торсом, густо поросшим ярко-рыжей шерстью, у него не хватало одной ноги. Недостающую конечность заменяла плохо обструганная деревяшка, привязанная к поясу с помощью перевитых толстых кожаных ремней. По этой самой причине его и называли Деревянной Ногой. Он говорил зычным голосом, то и дело прерывая свои речи мокрым кашлем и во все стороны харкая и брызгая слюной и мокротой. Ив же расположился между венесуэльским адмиралом и другим пиратом, с ног до головы одетым в коровью кожу. Не вызывало ни малейших сомнений, что все эти тряпки, так же как и шатер, кресла, диваны и толстый ковер, были трофеями, захваченными в море на каких-нибудь испанских кораблях.
Лефор чувствовал себя в этой компании, напоминавшей ему о прежней жизни, вполне непринужденно и привычно. При этом он не преминул заметить, что женщина отнюдь не лишена привлекательности и к тому же не делает ни малейших усилий, чтобы это скрыть. На вид ей можно было дать не больше восемнадцати, по цвету лица и глазам, точно черный янтарь, в ней сразу узнавалась иберийская красота. Надо было быть совсем слепым, чтобы не понять, что под платьем на ней не было ничего, кроме розовых чулок, которые она охотно показывала всякий раз, когда скрещивала ноги, иногда до самых подвязок; подвязки были голубые, украшенные небольшими сиреневыми и красными цветочками.
Глядя на нее, бедный отец Фовель заливался пунцовым румянцем, ибо эта женщина — почти обнаженная, которая, не произнося ни единого слова, то и дело заливалась резким, пронзительным смехом, причем чаще всего совершенно невпопад, — прямо так и излучала похоть и сладострастье.
Кавалер называл ее Пинар, и, судя по всему, она тоже составляла часть добычи, захваченной на какой-нибудь возвращавшейся из Мексики крупной галере, однако, похоже, не слишком-то тужила о своей участи, если судить по гортанному, похожему на клекот зеленого попугая, смеху и ласкам, которыми она мягкой рукою то и дело осыпала лоб своего прекрасного кавалера.