Шрифт:
Анна Семироль
Мари
Ганс, закрой дверь, захлопни ставни. По улице идёт Мари - Мари в красных башмачках.
У Мари розовые щёки и маленькие руки. У ног вьются, играют две белые ласки. Взрослые думают, что это не ласки, а снежные волны, расходящиеся из-под красных башмачков. Но дети видят, что это ласки. Маленькие, злые звери.
У Мари шапочка и муфта из белого меха. Ей не холодно, ей никогда не холодно. Её одежда - из живого тепла. Откуда у неё столько тепла, что
У Мари на подоле живые цветы и птицы. Если долго вглядываться, ты увидишь - они действительно живые, они пришиты прочной нитью к платью Мари. Почему цветы не пахнут, а птицы не поют? Мари забирает их краски, их голоса, их запахи.
Руки Мари пусты, но у неё всегда есть то, что кому-то нужно. Всё-всё-всё есть. Что не попроси - всё есть у Мари. Она всегда приносит то, чего нет у просящего. Мари добрая. Мари исполняет желания.
Мари не приходит просто так. Её может позвать каждый. Всего один раз. Одно желание. Мари приходит меняться. Она забирает то, что ей нравится. А иногда уходит, не назвав цены - и тогда случается что-то плохое.
Помнишь соседскую Гретхен? Её мамаша просила у Мари красоты для дочки. А Мари забрала щенка. И Гретхен всё плачет и плачет... Плачет и плачет. И никто не замечает, красива она или нет. Она плачет. От Мари много слёз...
Мари никогда не плачет. И пшеничные локоны её всегда красиво и правильно уложены. И щёчки розовые. И башмачки всегда чистые - какая бы грязь не разливалась по улицам. Мари никогда не спешит. Она идёт плавно, неспешно и каблучки выстукивают мерный ритм равнодушного сердца. Говорят, добрая Мари бессердечна и улыбка её нарисована.
Ганс, Ганс, а ведь Мари идёт сюда... Что ей нужно здесь? Кто позвал её, что попросил? Ганс, у нас же нет ничего, только мы сами... Ганс, почему ты молчишь? Ганс, закрой дверь, захлопни ставни - сюда идёт Мари. Мари в красных башмачках...
***
Губы цвета спелой земляники дрогнули.
– Дорого возьму, Якоб. Но не дороже, чем у тебя есть.
Яркие, как у дорогой куклы, глаза смотрели в душу. Мари, ты видишь, как давно я и Марта хотим этого. Мари, ты знаешь, что мы готовы отдать всё, что имеем...
– Согласен!
Собственный голос прозвучал хрипло и надломлено. Якоб кашлянул, поправил воротник грязной рубахи - и вдруг упал перед Мари на колени.
– Кого только не просили, ты же знаешь...
– Знаю. Вставай.
Зацокали по мостовой маленькие каблучки красных башмачков. Мари уходила. Колыхалась на осеннем ветру пышная юбка, и казалось, вышитые на подоле птицы хлопают крыльями. На перекрёстке Мари остановилась, обернулась.
– Иди домой, Якоб, - прошелестел ветер.
До дома бежал, будто за ним гнались. И лишь у двери вспомнил, что Мари не назвала цену.
Ганс родился ровно через девять месяцев - в день летнего солнцестояния. Якоб в честь события не пожалел денег - в трактире пиво лилось рекой, стол ломился от закусок. За шумом плясок и нестройными песнями никто не заметил, как звякнул колокольчик над входной дверью, пропуская маленькую детскую фигурку.
– Добрый вечер, матушка Лизбет.
– Здравствуй, деточка, здравствуй, - заулыбалась сидящая ближе других к двери старуха, близоруко щурясь. И мгновенье спустя, разглядев гостью, отшатнулась, испуганно бормоча.
Задетый старухой Лизбет, грянулся об пол кувшин с пивом. В трактире всё смолкло. Тёмная лужа, разлившаяся по полу, послушно остановилась у самых носиков красных башмачков. Их белокурая владелица приподняла подол пышного, расшитого золотой нитью платья, и шагнула вперёд, разбив каблуком блестящую гладь лужи. Посетители трактира попятились, пропуская пришелицу.
– Здравствуй, Якоб!
– зазвенел звонкий детский голосок.
– Почему ты такой хмурый? Не рад мне?
Якоб поднялся с места во главе стола. Минуты назад счастливо улыбавшийся и горланивший хмельные песни, он ссутулился и помрачнел.
– Здравствуй, Мари. Не ожидал, что ты придёшь, - произнёс он, цедя слова сквозь зубы.
По толпе пробежал лёгкий, неприятный шепоток. И будто холоднее стало душной летней ночью. Мари села на край лавки, расправила рукава платья, тронула ленты чепца с пришитыми кружевными розами, обвела присутствующих спокойным равнодушным взглядом.
– С праздником, горожане. С рождением сына, Якоб, - пухлые алые губки на мгновенье изогнулись в улыбке.
– Будет мне жених! Пусть растёт крепеньким, здоровым, красивым.
Ахнула дородная розовощёкая тётушка Кох - жена трактирщика. Старуха Лизбет в углу забормотала что-то о дурных знаках и неурожае. Мари спрыгнула с лавки, подошла к понурому бледному Якобу и протянула к нему сложенные лодочкой ручонки.
– Это моему жениху, возьми!
Вложив что-то в подставленную ладонь, Мари поспешила уйти. Народ в трактире вернулся к пиву, мясу и разговорам. Запиликала в углу скрипка, кто-то потащил танцевать рыжую весёлую служанку. Якоб разжал кулак и взглянул в раскрытую ладонь.
Горсть стёклышек. Разноцветных, причудливой формы. Обычные стекляшки. Яркие маленькие безделушки.
– Не к добру это, - прошамкала старая Лизбет.
– Мари прежде ни к кому сама не приходила. Не к добру...
Комья бурой смёрзшейся глины в горсти. Марта... Падают редкие снежинки на грязные, всклокоченные волосы, декабрьский ветер забирается под залатанную рубаху. Жарко мне, Марта, жарко... Горячая ты, родная, даже там, под насыпью из промёрзшей глины, под деревянной крышкой. Ярко горела, милая, долго и страшно. Старуха Лизбет, когда одевала тебя в то платье, в котором ты венчалась, так и сказала: "Жар от неё, Якоб - до сих пор".