Марина
Шрифт:
— Ничего, терпи… Вот скоро будет Морозова — увидишь, — сказал мне Сакен.
Я тупо смотрел на кривлянье Марининой приятельницы Жанны (встречал ее в больнице). Жанна, в отличие от других, которые орали на сценической площадке, смущенные присутствием множества зрителей, еле говорила. Но если она думала, что эта разница принципиальна, то ошибалась. Отрывок Игоря Иванова и Ксаны мне понравился больше, но уж очень несравнимы были Игорь и Ксана — она его забивала, подавляла, и мне было очень Игоря жаль. Вспомнил, как я подозревал в нем соперника, когда он приходил к Марине для репетиций. Спросить, женат ли он, мне и в голову не влетело, пока я однажды не заметил у него кольца. Игоря я, как ни странно, чувствовал изнутри: его неловкость, его скованность,
— Теперь смотри, — сказал Сакен.
А она уже была на сцене… Сидела, читала растрепанную книгу…
Игра ее не походила на ту игру, которой она угощала окружающих, разыгрывая, например, влюбленность в меня. В начале отрывка она была мертва, ну так мертва и раздавлена, как тогда, когда я явился к ней в заметенную снегом комнату. Потом оживала. С горечью рассказывала свою жизнь, ту, придуманную писателем, хотя к каждой ее интонации я мог бы приложить известные мне другие, настоящие факты. Она играла как–то чрезмерно прямо, откровенно. Я даже подумал, что, может быть, это непрофессионально и что так играть им не позволяют. Посмотрел на Мастера. Он сидел, подавшись к Марине, смотрел на нее, не отрывая взгляда. Половина текста пролетела мимо моего сознания, я только чувствовал ситуацию: траченная жизнью, изломанная, измученная девочка и балованный маменькин сынок, их спор о жизни, их тяга друг к другу и отталкивание. Впрочем, сынок был папенькин. Фамилию Лагутина я хорошо знал. Но сынок был ничего себе, соответствовал. Рассказ был хорош и точен, как жизнь. Вот девочка злится, негодует, нападает, но через пять минут прощает, и хоть это нелогично, это верно. Мальчишка же в своем самодовольном упрямстве отвратителен, на него будто перстом указывают: смотри, а ведь ты такой же. Остановись, пока не поздно.
— Ну, как? — спросил меня Сакен.
Я промолчал. Он наклонился к человеку, сидящему впереди нас.
— А вам как?
— Она умнее меня, — отозвался человек, повернувшись к нам. Я узнал его. Это был писатель Шарый, я несколько раз видел его по телевидению. А также я знал, как относится к нему Марина.
— Вы бы сказали ей об этом, — постыдно заикаясь, пробурчал я.
— Непременно скажу.
Зачем я заговорил с ним? Он к ней подойдет, познакомятся, хотя они уже даже знакомы, а там… Но ведь я сказал себе, что люблю ее, а раз так — то так ведь и любят. Меня возмутило, что после Марининого отрывка экзаменационная комиссия все совещалась, совещалась, обсуждала что–то, как будто тут еще надо было что–то обсуждать, как будто им не ясно.
Потом опять пошли другие отрывки, и опять ощущение самодеятельности, ученичества. А окружающие еще хвалили, защищали, обсуждали. Было бы что. И опять Маринин отрывок. На этот раз чеховский «Медведь», водевильчик, на репетициях которого я присутствовал. Но разница была громадная. Во–первых, никакого водевильчика я не увидел. Они играли очень всерьез, всерьез до тупости, отчего получалось особенно смешно. Игорь говорил, либо обращаясь к двери, куда ушла Марина, либо нечленораздельно произносил отдельные слова, как человек, погруженный в свои мысли, а другие слова, наоборот, громко и ясно, вдруг пугался этих слов, опять начинал шептать и бурчать. И от этого получался не только комический эффект, но и правда. Совместные же их сцены были вообще изумительные. Вот она устала его слушать, намочила в графине платочек, положила себе на лицо, отгородилась. Он сорвал этот платочек, наклонился к ней, орет про свое прямо ей в лицо. Она заговорила. Он, недолго думая, кинул платочек ей на лицо, как на клетку с канарейкой. Хороши были они оба. А уж когда она кричала «К барьеру!», то было как–то непонятно, кого же это к барьеру — медведя или усопшего мужа, который оставил ее одну. Получалась такая удивительная чушь и неразбериха, что оставалось только поражаться, почему же раньше «Медведь» так не игрался.
А экзаменаторы опять долго шушукались, пожимали плечами, переглядывались, обсуждали.
Потом, как–то враз, все кончилось. Мы вышли за дверь вместе со студентами. Сначала я не видел Марину, потом наконец нашел… Она стояла рядом с Шарым, подняв на него сияющие глаза, и слушала его. Он был увлечен своим монологом, она же несколько неспокойна. Кого–то искала: не очень открыто, но искала, водила глазами по толпе. Наши взгляды встретились. И я понял, что она искала меня. Это было так неожиданно, что я не смел верить. Да какое дело ей до меня, если она из другого, не из моего, мира. Если с ней разговаривает сам Шарый, о чем она мечтала всю жизнь. Она как–то потянулась ко мне взглядом, я подошел, встал рядом, и она успокоилась,
— И никогда не забывал… — говорил Шарый, — но на съемках вы как–то не проявляли желания общаться со мной…
— Я стеснялась, я просто стеснялась… — счастливо
лепетала она.
— А я думал, вы обиделись…
— Обиделась на вас?
— На меня все обижаются. Это хороший тон. Считается, что я сильный и процветающий, а таких только и бить. И вас будут бить, будьте готовы к этому.
Вы сильная, вы очень сильная. Вам ничего не сойдет, ни одна ошибка, ни одна удача…
— О, я гляжу, вы наконец–то встретились? — к нам подошел этакий престарелый красавец гусар, несколько барственный и актерственный. А может, мне это показалось? Просто уж больно пренебрежительно он поглядел на меня.
— Здравствуйте, Василий Михалыч, — сказала Марина как–то стесненно.
Василий Михалыч, Василий Михалыч… Это не его ли она звала в бреду? Почему? Какое он имеет к ней отношение…
— Ну, сегодня ты наша гостья… У нас там будет такое… Сразу после изъявления воли высокой комиссии и двинем…
— Кузьмин, вы хотите в гости? — она смотрела на меня.
— Нет, не хочу, — хамски бросил я и тут же пожалел о своих словах.
— Мы… не можем, — извиняющимся тоном сказала она.
Я увидел, как у гусара вытянулось лицо. И даже какая–то тень боли мелькнула на нем.
— Да, понимаю, понимаю…. — буркнул он.
Но тут на него налетела бойкая некрасивая девица, затрещала–заверещала:
— А, Василий Михалыч! Сколько лет, сколько зим… Давно вы приехали?
— Здравствуйте, Алина, — сухо ответил он.
— Очень жаль, — сказал Шарый Марине, как–то театрально, напоказ сказал, — но если вы не поедете к Васе, то я тоже… Остальные меня мало интересуют, — и растворился, исчез.
— Смотрите–ка, а ведь это он меня испугался, — сказала разбитная Алина и захохотала.
Потом студентов позвали в аудиторию, а остальные бродили по залу, выходили курить к белой лестнице. Я поймал на себе несколько заинтересованных взглядов Алины и гусара Василия Михалыча. Рядом опять очутился Сакен.
— А ты кем работаешь? — свойски спросил он.
— К театру отношения не имею.
— И прекрасно. Сам подумай — зачем ей актер?
— Кому — ей? — схитрил я.
— Ну, Марине.,, Ты же к ней пришел? Уж не темни, пожалуйста, вижу…
Я глупо пожал плечами и почувствовал, что улыбаюсь. Радостно.
Студенты вышли из аудитории. Мне бросилось в глаза одно лицо — Жанна. Она была бледна, растерзана, но пыталась улыбаться. Вокруг нее была пустота. Все шли толпой, лишь она — одна. Я видел, как метнулась к ней Марина, что–то сказала, что–то услышала в ответ, отшатнулась, понуро подошла ко мне.
— Жанку отчислили, — тускло сказала она.
— Она вас обидела?
— Ах, не в этом дело… Надо же понимать, ей не до моих утешений…
Мы вышли на улицу. Я ждал, что теперь, без свидетелей, Марина переменится ко мне, но она смотрела без тени обычного раздражения.