Марина

Драбкина Алла Вениаминовна

Я вошла в свою комнату, вытряхнула пепельницу, вынесла грязные кофейные чашки, начала стелить постель. Чувствовала страшную усталость, просто с ног падала, но еще больше хотелось вымыться. Отмыться. Ошпарить себя кипятком. Впервые в жизни я была так недовольна собой, была физически себе противна. Когда вернулась из ванной, обнаружила на диване спящего человека. Это был актер. Он был пьян, и где скрывался, пока я переодевалась и прибиралась, ума не приложу. Я рванула его с дивана, крича как сумасшедшая, пиная его руками и ногами, просто умирая от злобы. Все эти физкультурные упражнения вдруг привели

меня в норму. Почему–то стало легче. Наконец актер был благополучно вытолкан, а дверь закрыта на цепочку.

Я уснула. Сон мой был страшен. Он был так страшен, что я запомнила его на всю жизнь. Мне снились какие–то темные, крутые лестницы. Я поднималась по ним, держась за руку женщины. Эта женщина была то ли моей мамой, то ли Маринкой. А может быть — и той и другой.

Мы смотрели с ней из длинных готических окон н черный мокрый тротуар.

— А вон там лежу я, — говорила мне Маринка показывала вниз, — я выпрыгнула из окна три года назад…

— Но ты же живая…

— Ну, это совсем другая я. Не веришь? Да посмотри, вот же я лежу внизу.

Я смотрела вниз и видела, что там и впрямь, действительно лежит Маринка. Точно такая же, как стоит рядом. Нет, уже не Маринка, а мама. И внизу тоже — мама. То есть вначале внизу была Маринка, но потом в нем стали проступать мамины черты. И это была уже мама. И вдруг она зашевелилась, задвигалась, приняла естественную позу, ожила. И этой, ожившей, была Алина. Она бойко подпрыгнула, захохотала, подмигнула мне со своей гримасой, а голос рядом говорил:

— Да, раз выпрыгнув из окна, мы превращаемся Крошку Цахес. Я, и она, и другие — все, раз выпрыгнув из окна, становимся Крошкой Цахес.

Во сне я бываю прямо–таки Сократом и делаю бог знает какие умозаключения. И у меня появилась мысль: хороший человек, доведенный до отчаяния, делается Алиной. Похоронив себя хорошего, он становится дрянью. В моем сне эта мысль сопровождалась действиями. Летели вниз люди, подскакивали, ударившись об асфальт и тут же превращались в развеселых, хохочущих Алин.

А я смотрела на эти прыжки и проклинала себя за Алину. За то, что выгнала ее, ничего о ней не зная. За то, что опять поторопилась осудить. И у меня возникла мысль, что я должна позвонить Алине и спросить, кем она была до того, как погибла. Но в это время зазвонил телефон. Я схватила трубку. В трубке кто–то дышал и ничего не говорил. И, как ни странно, хоть трубка была снята, телефон продолжал звонить. Я решила, что звонит другой телефон, и тут же, как положено во сне, увидела другой. Сняла трубку, но там тоже молча дышали, а звонки не прекращались. Был и третий телефон. И еще. И еще.

Я проснулась. В моей комнате звонил телефон. Со страхом я сняла трубку — казалось, что мне могли позвонить только затем, чтоб сказать, какая я дура и дрянь, и как давно я дура и дрянь, и что пришла пора ответить за это.

Звонил опять папа.

— Что там у тебя случилось? — спросил он. Слышно было хорошо, будто он совсем рядом.

— Ничего особенного, — ответила я.

— Значит, я могу не волноваться?

— Можешь.

— А что там у Марины? Ты была у нее в больнице?

— Нет, она сама была у меня.

— Ее выписали?

— Нет. Но ее вроде бы отпустили ненадолго.

— Она была одна?

— Нет. Она была с каким–то человеком. Очень красивый мужчина. Он привез ее на машине.

— Так, значит, все в порядке?

— Я выгнала Алину с Жанкой. Навсегда.

— Не зарекайся.

Потом он помолчал, подумал, сказал с оттенком вины:

— Но, значит, я могу не приезжать?

— Ну конечно. Зачем тебе приезжать. Думаю, что все будет в порядке.

Вот. Позвонил. Волновался все–таки. И зря я обвиняю его в бессердечии. У него нет времени на мои сомнительные дела, на помощь в моих сомнительных бедах. Он хороший человек у меня. С сердцем. И я его люблю. И он меня любит, хотя у него гораздо больше причин обвинять в бессердечии меня. Особенно если вспомнить мои последние штучки. А мне пора прекратить предъявлять людям требования, пора спросить с себя и научиться так понимать других, как другие понимали и прощали меня.

Утром в институте ко мне подошел какой–то солдат и сказал:

— Умненький, богатенький Буратино! Пусти меня к себе пожить. Я из одного инкубатора с Эммой, если надо— она меня рекомендует.

— Из какого инкубатора? — глупо спросила я.

— Из детского дома то есть. Так пустишь, богатенький Буратино?

— Конечно, — сказала я.

И не знала, сколько тревог, надежд и радостей войдет в наш дом вместе с этим человеком. Вещей он не принес никаких. Разве солдатский мешок с документами и зубной щеткой, ну, может, там еще были какие–нибудь трусы. А звали его, как и моего папу, Васей.

ЮРИЙ КУЗЬМИН

Я долго не понимал, что со мной случилось. Но какие–то дела стали совершенно не важны, стали проходить мимо моего сознания. Если б год назад кто–то сказал мне, что я смогу часами ничего не делать, не читать, не заниматься делом, а просто сидеть с какой–то девчонкой, надоедая ей до крайности, и только ждать свободной минутки, чтоб она со мной поговорила, я бы плюнул тому человеку в глаза.

А все происходило именно так. Я даже комнату снял на ее улице, долго отвергая другие, более удачные варианты.

Но поначалу еще не задумывался о происходящем. Поначалу я только пытался разобраться в своем прошлом. Было сперва заронено в меня сомнение в своей правоте. Это сделала Марина. Она очень часто и пристально расспрашивала меня о бывшей жене, как–то подозрительно всплескивая руками и возмущаясь ею, пока я не понял насмешки и не показался сам себе жалким в роли судьи.

— И не хотела всю ночь говорить о претециозных сплавах? Ужас какой! — восклицала Марина. — И вы носили ей картошку, а она не ценила? Кошмар! Она позорит женский род.

Она так оглупляла меня своими восклицаниями, так уничтожала, что мне хотелось раз и навсегда убежать от нее, не видеть и не слышать. Но я не убегал. И исправно получал свою долю насмешек и презрения.

Но постепенно бывшая жена стала казаться мне не такой, какой считал я ее прежде. Не такой низкой, не такой виноватой. И вот я встретил ее на улице. Она бежала куда–то с таким нежным, с таким сияющим лицом, что я поначалу даже решил, что обознался. Но нет. Это была она. Это было лицо чистой, счастливой женщины. И чужой…