Марина
Шрифт:
Да Эммочка со своим детским домом в тысячу раз счастливее меня, потому что если там и были все сироты — так ведь все, не она одна. А я всю жизнь исключение. Вот Алина знает все мои перипетии. Правда, сдается мне, не очень мне верит. У меня случай редкий. Маринка — та бы поверила, но мне не нужно ее «понимания». «Понимали» меня, «жалели», спасибо уж. Слишком дорогие и расслабляющие ванны — их жалость и понимание. От них раскиснуть можно. А Алина, умница, прямо рубанула:
— Не сопливься, не жалей себя. От этого мало толку. Я тоже одно время крупно себя жалела, до того дожалелась, что…
Ладно, проехали.
Так что Алина права. Учителя меня жалели, родительские комитеты жалели, а я от их жалости школу нагло мотала
Вот почему не собираюсь я жалеть Маринку, вот почему я не верю этим прекраснодушным «воспитателям», вот почему я так рада, что мне встретилась Алина. Эта хоть правду скажет.
— Ты, — говорит, — злая, как носорог. Доброй тебе Уже не быть — и не пытайся.
Я долго думала, куда пойти — к Маринке или к Алине. Конечно, Маринке бы я принесла хорошую новость — выгнали ее разлюбезного (я бы на ее месте от радости на трубе плясала), да только хорошие вести пусть добренькие приносят. А я пошла к Алине.
МАРИНА МОРОЗОВА
По темным лестницам, вертикальным, с проломами, из которых торчит арматура. Какие–то живые отвратительно–розовые существа шмыгают из–под ног. Пропасти. Лестницы скрипят, качаясь. С одной на другую. Выше. Темнота не рассеивается. Зверек, пушистый и теплый, с глазами Стасика, бежит впереди, сливаясь с серостью лестниц, я — за ним. И вдруг огромный зал, тоже серый. С потолка висят извивающиеся серые тряпки. Но это — живое. Ночные упыри, зубастые птицы, красноглазые крысы–альбиносы громадных размеров. Все кишит, визжит, копошится. Белая крыса с огромным розовым кольчатым хвостом. Она стоит посреди зала. Говорит.
— Превратиться в человека легко, — говорит она, прежде всего встанем на две лапы. Наденем платье..
Очевидно, она объясняет каждую свою метаморфозу словами. Я же вижу, как она действительно все больше и больше походит на человека. Вот отросли волосы, вот губы спрятали маленькие, острые хищные зубки, вот кольчатый розовый хвост превращен в поясок.
— Мы, хичкоки, все больше заменяем собой людей. Никто и не замечает. Мы, хичкоки…
Остальные, визжащие и копошащиеся, повторяют ее действия, и вот я уже окружена грубым подобием людей.
— Похожа? — говорит змея, стоящая на хвосте рядом со мной, и глядит мне в глаза знакомым тупым взглядом.
Вонь из ее разверстой пасти, сверкающее жало.
— Похожи? — тянет меня маленькой липкой ручонкой зверек с глазами Стасика.
— Мы заменили собой людей. Приглядись — и увидишь.
Я хочу закричать, что это не так. Но у меня нет голоса. Я бегу к окну и смотрю на улицу. И вижу, что там ходят люди. Кого же мне нужно увидеть? Прежде всего Ксану. И вот я вижу ее огненную голову. Ксана приближается ко мне, к моим глазам стремительно и в упор, будто не карабкалась я все вверх и вверх, будто я смотрю на нее не с высоты этих ужасных этажей, а из подвала.
— Ксана! — кричу я и не слышу своего крика в вое и визге хичкоков.
Ксана оборачивается ко мне. Но это не Ксана. Это огромная рыжая лисица. Узкие глаза, ощерившаяся красная пасть.
— Я хичкок, — говорит она.
Я отшатываюсь от окна. С головокружительной скоростью подвал становится вновь каким–то сотым этажом. Я вижу только маленькую красную точку, которая показалась мне Ксаной.
Стасик, думаю я.
Зверек, тот, с его глазами, обнимает меня за шею все удлиняющимися руками, приближает ко мне свои черные зубы. Я вновь отшатываюсь. Я будто летаю на гигантских качелях, то приближаясь, то удаляясь от земли. Называю имя, приближаюсь, вижу хичкока, взлетаю в ужасе наверх. Нет мамы, нет Альки, нет Василия Михайловича — хичкоки. Качается пол огромного зала. Из огромных бутылей льется вино хичкоков — розовая мерзость. Оно льется, заливая серый зал. Хичкоки плавают в этом грязном море в огромных корытах. Они веселы, как дети. Они орут песни. Качается пол зала. Меня швыряет из стороны в сторону, но я уже никого не зову. Я знаю — это безнадежно. Я уже поняла. Главное — не назвать еще кого–то, дорогого и близкого, чтоб осталась надежда, что тот, дорогой и близкий, не хичкок. Не назову, думаю я, не назову. И я знаю будто бы, кто он — тот, кого я не должна называть.
— Назовешь! — кричат мне хичкоки и трясут, болтают этот огромный зал. Пол встает дыбом, я катаюсь по нему, а отвратительные хичкоки поменьше бегают по моим рукам и лицу. Не назову, думаю я, не вытрясете…
— Нет! — кричу я, наконец–то громко.
И сразу же открываю глаза. И вижу над собой озабоченное лицо Евгения Аполлоновича, милого врача Женечки. Он щупает мой пульс. Я стыжусь за свою липкую от пота руку.
— Хичкок, — говорю я.
— Хичкок? — спрашивает он.
— Мне снились хичкоки.
— Но ведь Хичкок — это режиссер фильмов ужасов, — говорит он (Женечка все знает).
— Мне и снились ужасы.
— А что именно?
— Да так. Ерунда.
Не могу же я сказать ему, что мне в последнее время снятся только предательства. Правда, сегодняшний сон — самый страшный.
— Марина, — говорит он, — мне бы хотелось знать что с вами происходит? Вы упрямо не желаете поправляться.
— Как это — не желаю?
— Так. Не желаете. У вас сильный и здоровый организм, и я не могу понять этих скачков температуры, вашего уныния, вашего безразличия. Поглядите на других. Вон, все девушки красятся вашей косметикой, а вы валяетесь и не желаете даже умываться. К вам приходят люди. Кстати, очень симпатичные юноши, а вы… Поймите же, вы можете оказаться пациенткой совсем другой больницы.
— Правильно, в сумасшедший дом меня для полного счастья, — огрызаюсь я, а сама мечтаю только, чтоб он ушел..
Мне надо подумать. Мне надо вспомнить и понять, кого же я не назвала этим… хичкокам, кого не видела в зверином образе.
Женечка готов заплакать. Он очень молодой врач. Он сочувствует каждому пациенту, а меня вообще очень любит — я это чувствую. Болезнь моя была не смертельна, и все–таки серьезна. Достаточно сказать, что я вообще многого не помню. Было беспамятство полное и частичное. Все было. И помню, что я старалась быть молодцом. Для врачей. С врачами я имела мало дел, но уважаю их. Потому терпела все адские пытки, которым они меня подвергали. А так себя ведут, оказывается, не все. Но Женечка мной недоволен. Может, он хочет, чтоб я призналась ему, что не очень–то хочу жить? Но не хотеть жить пошло. «Спасайте — не спасайте, мне жизнь не дорога, я милого любила, такого подлеца». Пошло. И подло. Но иногда мне кажется, что если я умру — большой беды не будет. Ужасно жить такой, как я. Я другая. Я непохожа. Короткий мир и любовь в моей жизни были случайны. Я отчаянно другой человек. И вызываю у всех странную реакцию. То меня неизвестно за что начинают любить и уважать, то так же неизвестно за что презирать и ненавидеть. Или не понимать. Зачем они приходят ко мне? Скажу Женечке, чтоб не пускал.
Уйду от них, от их жизни, от их пристрастных разговоров. А вдруг Стасик… Но нет, он не придет. Самое ужасное, что меня это теперь не удивляет. Я опытная. Я уже знаю, что вот так и уходят. Не выяснив, не поняв. Да что там — не желают понять. Я опытная женщина — все знаю. Не надо оправдываться, не надо бить себя в грудь и говорить: «Я тебя недостоин», можно просто однажды уйти в аптеку и не вернуться. И я все пойму. Стыдно вспоминать свою истерику. Как мерзко я кричала на Кузьмина, заставляла пойти к Стасику, все объяснить, сказать ему, что я умираю. И этот взрослый, собранный человек, этот чистоплотный зануда вынужден был утирать мне сопли. И пошел как дурак. А на другой день сказал мне: