Марина
Шрифт:
— Не полюбит она меня. Упущен момент.
— Ну и пускай, пускай… Это же так прекрасно -| любить. Да еще без ответа. У меня в молодости была любовь. Она в овощном ларьке работала. Красавица. Стоит, нос синий, мерзнет… На меня и смотреть не хотела. Я писателем стал. Вот, думал, разбежится. А она… «Пастух, я не люблю тебя. Поэт, я не люблю тебя». Да она единственная, кто и знать меня не знает, и не читала, и не слыхала… А я ее до сих пор помню.
Но тут случилось то, чего, я боялся весь вечер. Не думаю, чтоб виновата была Анна, поскольку она свято блюла наш последний договор: у нас теперь разные гости и желательно их не смешивать. Очевидно, она просто проболталась Алине, и та
— Ой! — всплеснула руками она. — Я так вас люблю… То есть не вас, а ваше творчество. Мне тут как–то попалась на глаза ваша книжечка, так даже зачиталась…
Как могла за какой–то миг случиться в Левушке такая перемена, я не знаю. Актер он был плохой, играл отвратительно, но нахально.
— Да–да, очень приятно, девушка… Вася, слушай, что ты там говорил о той блондиночке? Как думаешь, выгорит? А если я сейчас ей позвоню? — И, не дав опомниться ни мне, ни Алине, сбежал в прихожую к телефону и набрал явно двузначный номер.
Я смотрел, как выкрутится Алина. Она вначале опешила, потом расхохоталась. Удачно так расхохоталась.
— Ах это творческое кокетство! — сказала она. Мне захотелось нагрубить ей, сказать, что ни черта
она не понимает в творчестве и в творческом кокетстве. И вообще не понравилась ее хамская фамильярность. Ни по возрасту, ни по положению она не должна была лезть к нам. Но я промолчал, чтоб она поскорее ушла. Она ушла и вернулся Левушка.
— Видал? — спросил он. — Теперь ты видал, как они хвалят? Снизошла… Это, оказывается, к н и ж е ч к а. А я ведь писал к н и г у. Да!
Он был в жутком миноре, спорить с ним было бесполезно, и я сказал, что хочу спать, чтоб заодно уложить и его. Он покорно улегся.
Я сидел в своей комнате, пытался читать, но мне мешал смех и разговор у Анюты. Я даже прислушивался, чуть ли не подслушивал. Но слышал только отдельные слова.
Меня тревожила Аня. Чего я хотел от нее? Вначале и сам не знал. А теперь… теперь бы мне хотелось, чтоб моя дочь была похожа на свою мать. И этого–то я не нахожу. Внешне — похожа, а внутренне… Анна удивительно бесстыдна в проявлении чувств. Ей ничего не стоит сказать гадость о человеке, только что вышедшем за дверь. Да и гадости в лицо мало чем отличаются от гадостей за спиной, если вчера ты была от этого человека без ума. И она спокойно объясняет такие вещи настроением. Откуда такое высокомерие? Мы с бабушкой очень боялись ее неуверенности в себе, потому всегда поддерживали, всегда хвалили. Может, переборщили? Я слишком за нее боялся, слишком чувствовал перед ней вину, вникал с самым серьезным видом в ее детские дела и конфликты, снимал с нее груз вины за совершенные проступки, а она — поэтому, наверное, — стала удивительно безответственна. Да что там говорить — халтурщица просто.
А может, Аня следила за мной и нашла нечто подобное в моих поступках? Но ведь у меня есть друзья. Не так много, как мне думалось, но достаточно.
У Аньки — нет друзей. Она, как в детстве без конца меняют почерк, без конца меняет друзей. Марина перестала слыть талантливой — побоку Марину. Виктор обошелся без Анькиного сострадания — побоку Виктора. Валечка Ермакова чем–то не угодила — в грязь Валечку. Хотя с Валечкой мне и самому что–то подозрительно. Слишком вежлива и молчалива — непонятно, что за человек. Теперь вот у Лауры все в порядке — кто бы слышал, как Анна сообщала мне о Лауре, какая ирония, какое презрение. Может быть, да и скорей всего, это инфантильность. Она часто встречается у детей моего круга знакомых, у детей «из семей», как сказала бы бабушка. Но тогда мне больше нравятся дети не из семей. Правда, взять Аниного друга Стасика — он «не из семьи», а инфантилен не меньше. Разве что не так высокомерен. Вот интересно, объяснить бы этим деткам их поступки взрослыми словами, без оправданий чувствами, без химер и фантазий, — что бы они запели? Сказать Стасику: тебе хотелось женщину — устроился у той, что оказалась беззащитней; пожил, осмотрелся — выбрал другую, потому что первая иссякла, а другая — зубастее, умнее, жизнеспособнее… Нет, что бы он запел? Да он бы возмутился самым искренним образом, он бы назвал меня негодяем. Скажи моей Анне: ты предаешь людей, которые тебя любят, ты выставляешь их в дурном или смешном виде, а сама тянешься к чуждой тебе силе, к сомнительному покровительству, — что бы она возразила? Впрочем, это сказать я намерен и с удовольствием послушаю возражения.
Возражения были абстрактные. (Разговор я затеял по уходе Алины со Стасиком.)
— Алина — личность, — сказала Анна.
— Что такое личность?
— Ну, Печорин… — растерялась она.
— Неужели ты такая еще соплюха, что не можешь понять: Печорин — дурной человек! В общем–то дурной!
— Зато личность.
— Неблагодарный, холодный, бесчувственный, жестокий — он тебе нравится? Сам несчастлив и другим приносит горе…
— Ну, если смотреть на жизнь с философской точки зрения… Жизнь мгновенна и бессмысленна.
Здрасьте, я ваша тетя. С каким видом она это сказала! Сократ!
— Если жизнь мгновенна и бессмысленна, то уж лучше прожить ее честно и порядочно. Это и труднее, и приятнее другим, тем, для кого она не бессмысленна.
— Ну так Алина мне приятнее. Чем некоторые, кого ты предпочитаешь. Она сейчас так смешно рассказала, как ее отбрил Левушка… Она всегда с таким юмором рассказывает про свои осечки…
— Правильно делает. А то ведь мог рассказать я.
— А что она такого сделала?
— Она была глупой. Если не хамкой. От таких девиц Левушку выворачивает. Почему–то.
— Вообще–то, конечно, она не подарок, — вдруг легко согласилась Анна. — Жанка сказала, что при всем уважении к Алине со своим мужем она бы ее не познакомила. А Жанка умница…
— А что, ты теперь дружишь и с Жанкой?
— Ну, Жанка, она ведь тоже…
— Личность?
— Хотя бы. По крайней мере, можешь не сватать мне свою Мариночку.
Ничего необычного не было в ее словах, но я утерял бдительность и не так понял «свою Мариночку». А у меня, оказывается, осталась еще эта гнусная привычка краснеть. И Анька каким–то непостижимым образом заметила мою реакцию.
— Слушай, уж не влюбился ли ты в нее? — с неприятным смешком спросила она.
Я глупо молчал.
— Это было бы смешно. Я в это не верю, слышишь? Хоть Ермакова давно распространяет всякие сплетни, и ей виднее… Ведь она писала тебе такие очаровательные письма.
Я молчал как громом пораженный. Значит, Валечка!… Этого мне только не хватало!
— Ты не влюбился в Маринку, нет! — вдруг отчаянно закричала Анна. — Нет! Ведь ты же не был у нее позавчера в больнице, не был, они ошиблись?
— Ну, а почему я не мог пойти к ней в больницу?
— Значит, был… Ты не любил маму, ты жестокий, холодный, ты довел ее, а теперь на старости лет влюбился в некрасивую девчонку, надеясь, что она не откажет. Ее бросили, и вдруг она согласится на тебя, так? Да?!! Ты не любил маму!
— Зато теперь люблю, — спокойно сказал я. Спокойно, насколько мог. — Теперь — люблю. И понимаю, что надо было делать. Мне только обидно, что ты не похожа на свою мать. И тебя любить мне трудно…
— Ах, трудно! И потому ты нашел замену? А вдруг я похожа? Что ты знаешь обо мне? Подыгрываешь мне