Марина
Шрифт:
— Я не буду никому звонить. Мне не составит труда посидеть ночь. Я сова.
Квартира уже спала, почему мы и услышали, как кто–то тихо открывает входную дверь.
— Послушайте, Кузьмин, — вдруг отрывисто сказала она, — не обращайте внимания на то, что я сейчас буду говорить. Молчите. И кивайте, если хотите.
— Хорошо, — согласился я, потому что ничего другого мне не оставалось.
И тут дверь отворилась и в комнату вошел джинсовый сопляк.
— А ты чего лежишь? — обратился он к Марине.
— Жду тебя из аптеки.
— Из какой аптеки?
— Ну, где ты там был… Оттуда и жду.
— А это кто? — он показал на меня пальцем, как на вещь.
—
— Какой Сережа?
Он пялился на меня, а я на него. И недаром я на Него пялился. Я увидел, что у него и на щеке, и на шее следы яркой губной помады.
— Мой Сережа, — сказала она. — И теперь он будет тут жить. Он меня любит и будет тут жить. А ты иди куда хочешь…
— Вы — Сережа? — глупо спросил меня мальчишка. Я кивнул. С ним началась какая–то достаточно отвратительная театральная истерика. Он вопил: «Ах, так?» и «Я все понял!», потом заявил, что уйдет, ничего не взяв, все оставит ей.
— Я сожгу твои вещи, — спокойно сказала она.
— Лучше собирайтесь скорее, Марине надо спать нее воспаление легких, — почему–то совсем не заикаясь, сказал я.
— Воспаление хитрости и порок нахальства, — по–детски огрызнулся он.
— Собирайся! — из последних сил крикнула она.
Он запихивал какие–то тряпки, пластинки, фотоаппарат в свой чемодан, я стоял у постели Марины, боясь что она сейчас вскочит и вцепится в него, — вид у нее по крайней мере, был такой.
Наконец он собрался. Жалко посмотрел на нее, потом на меня.
— Я ухожу? — сказал он, и губы у него дрожали.
— Я вас провожу, — опять не заикаясь, сказал я. Мы молча прошли по коридору, я по–хозяйски, доигрывая свою роль, распахнул перед ним дверь.
Он вышел, переступил через порог, оглянулся.
— Что, рады? — со слезами в голосе сказал он.
— Сотрите губную помаду с морды, — ответил я Его лицо мелко задрожало.
— Помаду?
— Да.
— И она… видела?
— Это не важно. Вы все равно ее потеряли.
— Но она же меня так любила! Она и любит меня. Меня, меня, не вас!!!
— Очень может быть. Но вы не воспользовались своим шансом.
— Какой еще шанс? Ну, какой?
— Вставить стекла, щенок! И сходить в аптеку, сопляк!
Я захлопнул дверь, не желая больше крика и шума. Все–таки квартира уже спала. А в комнате рыдала Марина.
— Зачем я это сделала! — причитала она. — Я же люблю его! Я умру без него! Я плохо, я неправильно любила его! Неправильно! Я умру без него, слышите?
Я не знаю, как уж там она любила его, но он ее никак не любил: ни правильно, ни неправильно.
— Сейчас вы примете снотворное и будете спать, — сказал я.
— А вы? Вон там в углу раскладушка, раздвиньте ее и спите.
Я дал ей лекарство, раздвинул раскладушку, погасил свет и лег. Но заснуть так и не мог, да и не собирался. Она, несмотря на снотворное, тоже не спала. Я слышал, как она вздыхала, ворочалась и плакала в подушку. Это был тяжелый, сдержанный, не женский плач. Но я не мог сочувствовать ей. Мне казалось, что то, о чем она плачет, не стоит слез. Мне казалось, что когда–нибудь она будет радоваться, что поступила так, а не иначе.
Утром она опять вся горела, и я опять дал ей лекарство. Пришлось позвонить на работу и сказать, что опоздаю.
Я отвез ее в больницу. Мне велели ждать. А потом вынесли из приемного покоя маленькое тонкое колечко.
— Это возьмите с собой, — сказала мне тетка в белом халате. Я хотел надеть колечко на палец, чтоб не потерять его, но оно не налезло даже на мизинец. И я опять как–то глупо растрогался.
КЛИМ ВОРОБЕЙ
А я не намерен ему сочувствовать. Он мне не сочувствовал. И правильно делал, кстати. Если бы мне тогда кто посочувствовал, то я бы под горячую руку мало чего не натворил бы. Так почему я должен платить за свои пакости, а он — нет? Ах, он ребенок? Выгодно. Спать с девушкой он не ребенок, а жениться ребенок? И вся шея в помаде. Значит, правду говорят, что он спутался с Крошкой Цахес? А может, с другой? Жанка, конечно, его оправдывает. Она не любит Маринку. Вот только интересно — за что? Она говорит: «Маринка не женственна, не умна, не способна создать семью. И вообще, мол, все У Маринки «от живота», талант то есть, а она, дескать, вообще не знает, бедняга, что она делает, и скоро сковырнется, если уже не сковырнулась». Мне нравится, как бойкие девочки, вроде Жанки, расставляют ярлыки. Уж Даже если человек, который им не по нраву, талантлив, так они и этот талант как–нибудь да оскорбят. Как–нибудь да низведут до своего уровня.
Стасик морочил мне голову всю ночь. Договорился до того, что Маринка ханжа и кроме штампа в паспорте ей ничего не надо. Удивительно, как рассуждают эти неханжи: им, дескать, все равно, есть штамп в паспорте или нет. А если тебе все равно, так пусть он у тебя будет, и девушке будет легче, и вообще… Но в том–то все и дело что им тоже не все равно, им штамп не нужен. Они как бы холостяки, ни за что не отвечающие. Однако им еще и сочувствуют. Мне никто не сочувствовал, хотя я считаю, что наши с ним поступки стоят один другого.
Идти в институт Стасик отказался. Как же! Он провел такую беспокойную ночь! А что я из–за него не спал — ничего.
— Стасик, зря ты так, — сказал я, — тебе сейчас лучше бы пойти.
— Мне не до рассуждений! — заявил он и завалился спать на мое место, потому что то место, которое в начале учебного года дали ему, было уже занято.
В институт я пришел гораздо раньше обычного, на скамейке под лестницей сидели Игорь с Ксаной, Лаура и Валька Ермакова, по вестибюлю шлялись старшекурсники. Мне вроде бы полагалось подойти к своим, но из–за Лауры я не мог. Я рядом с ней чувствую себя не в своей тарелке. Мне кажется, что каждый мой жест, каждое мое слово должны вызывать в ней злобу и недоверие. Вот я скажу что–нибудь, а она вдруг ответит: брось ты притворяться, уж я–то знаю, какой ты. И ведь понимаю, что не скажет она так, но боюсь. И делаюсь при; ней таким идиотом, что самому себя стыдно. Уж лучше не подходить. Кстати, тут же крутилась Кириллова Эммочка. Эммочка ко мне хорошо относится. Да и я ее уважаю. Кирилл просто как–то удивительно умеет окружать себя прекрасными женщинами: и его мама, а теперь во Эммочка. Помню, он поначалу злился на меня, что я да Эммочке его адрес. А почему я должен был не давать Но теперь, кажется, все в порядке. Он и палец о палец не ударил ради Эммочки, она все сама себе устроила. Хотел бы я, чтоб и мне попалась девушка, которая сама все решит и устроит. Я все–таки не очень богатый внутренне человек, потому–то меня так и раздражали раньше всякие там чувства у других. Я не верил, потому что сам не очень способен чувствовать. Как ни странно, я в это поверил из–за Лауры. Она так изменилась, такая стала серьезная и даже красивая, не врет и не болтает. Только вот что она чувствует — вопрос. Что она там думает? Но теперь к ней не подойдешь и не спросишь. Все. Я–то, дурак, думал ее осчастливить, сделать предложение. Нужно оно ей.