Марий и Сулла. Книга первая
Шрифт:
Хозяин встретил их на пороге. Он был в белоснежной тоге с пурпурной каймой и собирался выйти на улицу.
— Слава богам, что друзья не забывают мужа, которого государственные дела отвлекают от веселой жизни! — засмеялся он. — Входите!
Он пропустил их в атриум и, хлопнув в ладоши, приказал светловолосой рабыне принести вина и плодов. Марий сел, быстро взглянул на друга.
— Я пришел ругаться с тобою, — сказал он и, видя недоумение на лице Цинны, прибавил: — Зачем ты потчуешь Гая вином?
Цинна рассмеялся:
— Гном? Да это, дорогой мой, дар Вакха!
— Но ты забываешь
Цинна пожал плечами.
— Когда юноша сходит с ума по светловолосой деве, — сказал он и захохотал, взглянув на вспыхнувшего Гая, — можно ли ему запрещать вино? Без Вакха и Венеры, дорогой мой, трудно прожить.
Вошла рабыня и поставила на стол вино, смешанное в кратере.
— Наес est! [19] — засмеялся Цинна, указав на затрепетавшую под его взглядом невольницу. — Гай без ума от нее, и он прав. Дева молода, приятна и вкусна.
19
Вот она!
Но Марий, не любивший разговоров о женщинах, спросил — как отрубил:
— Что нового в республике и соседних царствах?
Цинна поспешно рассказал, что Сулла выказал себя в Азии блестящим полководцем, разбил каппадокийцев и армян и возвратил престол Ариобарзану, а затем заключил дружбу и союз с парфянским арсаком.
— Подумай: он не побоялся поставить три кресла и сесть между Ариобарзаном и Оробазом, парфянским послом. Он беседовал с ними, а халдей, сопровождавший Оробаза, предсказал Сулле величие и славу…
Марий побледнел.
— Глупости! Сулла — гордец, хвастун и дурак, — сказал он, заикаясь от волнения, — и неужели ты веришь этим басням, Люций Корнелий?
— А почему не верить? Скоро Сулла возвратится в Рим, и я лично расспрошу его — правда ли это или выдумка?
Марий молчал.
Вдруг Цинна подошел к нему вплотную:
— Слышал? Оптиматы начинают борьбу с всадниками!
— Не может быть, — покраснел Марий. — Кто тебе сказал?
— Ты не поверишь, если я назову имя этого человека!
— Кто он?
— Сын предателя… один из убийц Гая Гракха…
— Кто же? — топнув ногою, вскричал Марий, и лицо его побагровело.
В голове промелькнули имена могущественных противников великого народного трибуна — он искал. И вдруг перед глазами всплыло неприятное лицо с тонкими губами.
— Марк Ливии Друз?
— Ты говоришь. Он готовится к борьбе с всадниками, добивается трибуната. Говорят, его возмутило несправедливое осуждение всадниками Публия Рутилия Руфа. Сами взяточники, они обвинили во взяточничестве его, честнейшего человека.
Марий злобно усмехнулся: всякое лицо, добивающееся власти, внушало ему зависть.
Простившись с другом, он отправился домой, не замечая, что сын отстал от него и, озираясь, поспешно вернулся к Цинне.
XLIV
Серебряная статуя Сципиона Эмилиана стояла в кубикулюме на высоком треножнике, и заботливая рука Семпронии ежедневно сплетала венки из живых цветов,
Целые дни просиживала Семпрония перед статуей, не сводя с нее влюбленно-тоскливых глаз. И, сложив набожно руки, молилась о прощении.
Она ни с кем не виделась, жила как бы взаперти, и выходила из дому только за покупкой цветов.
Перед сном она сама снимала статую с треножника и заботливо укладывала ее на свое ложе. А потом, обвив шею Эмилиана руками, прижималась к нему с неутоленной любовью, страстно ласкала его лицо, глаза, целовала губы.
— О Публий, — шептала она, тихо рыдая, — простишь ля ты меня когда-нибудь? Я истомилась без тебя, супруг мой возлюбленный, я устала жить… О, явись же мне во сне, скажи хоть одно слово!
Она засыпала в слезах и, проснувшись, начинала такой же день, как предыдущий. Голова ее, истерзанная угрызениями совести, была полна мыслей, и все думы были о нем, любимом, несравненном.
Так медленно тянулось время, не принося успокоения. А когда наступал день рождения или годовщина его смерти, она чтила память покойника жертвоприношениями и нанимала за высокую плату гладиаторов, которые должны были биться насмерть. В сопровождении рабынь и вольноотпущенниц она отправлялась с кушаньями на его могилу, сама ставила у подножия саркофага чаши с водой, горячим молоком, оливковым маслом и жертвенной кровью, вазы с медом и солью.
Седая, тщедушная, сгорбленная, она спокойно смотрела на смерть гладиаторов, и губы ее шептали:
— О Публий, простишь ли ты меня когда-нибудь?..
Однажды она вернулась с могилы Эмилиана в приподнятом настроении. Там, у гроба, она пощадила поверженных гладиаторов и запретила добивать раненых лишь оттого, что услыхала о смерти Метелла Нумидийского. В городе говорили, что он отравлен популярами.
Она скорбела о Метелле, которого считала последним отпрыском мужей древней доблести — добродетели, и, войдя в атриум, взглянула на статую. Ей показалось, что лицо мужа светилось иной улыбкой, более чем доброй, и она, упав на колени перед треножником, всхлипнула, простирая руки:
— И его, твоего ученика и последователя, они убили…
Честный и неподкупный, как ты, он уже не будет защищать Рим, и квириты не увидят больше его суровых глаз, не услышат твердого голоса, бичующего пороки! А затем, закрыв руками лицо, шепнула:
— О Публий, сжалишься ли ты надо мною?
Тишина звенела в кубикулюме.
Хлопнув в ладоши, она кликнула рабынь и, приказав возжечь благовония, улеглась рядом со статуей.
Снилось ей, что она идет по дорожке сада. Постройки виллы остались позади, а она идет, и бесконечен путь, как бесконечна ее страдальческая жизнь. И вдруг на повороте, у озера, она видит его. Он стоит, опершись на ствол дерева, и лицо его лучится каким-то необыкновенным светом, а в глазах и на губах — прежняя добрая улыбка. Сердце ее бьется, и она плачет, упав на колени, прижимается к тоге Сципиона, обнимает его ноги, но он удаляется, как тень, и манит ее рукою.