Марий и Сулла. Книга первая
Шрифт:
«Простишь ли ты меня, Публий?»
Она видит его улыбку, его руку, зовущую, любимую, и кричит:
— Иду за тобой, Публий! Иду… Подожди…
Проснулась со страшным воплем.
Испуганные невольницы вбежали в кубикулюм. Слышала, как они второпях зажигали светильни, но не открывала глаз, надеясь, что видение вернется. А вместо него вставала жизнь, противная, ненужная, как грязь, выметенная из атриума.
Она отпустила рабынь и, рыдая, прижималась к статуе. По лицу Сципиона пробегали быстрые блики, — пламя светилен мигало, — и ей казалось, что живет это лицо, улыбается, а глаза щурятся.
— Я иду, Публий, — шепнула она и, вскочив, выбежала из кубикулюма.
В ларарии был полусумрак. Она нащупала что-то за статуей Юпитера и, зажав в кулаке, поспешно вернулась.
— Я иду, Публий!
На маленьком столике стояла чаша с медовой водой, которую она обыкновенно оставляла себе на ночь. Она разжала руку — тускло блеснул свинцовый пузырек, и несколько тяжелых капель упало в воду. Не колеблясь, она твердой рукой поднесла чашу к губам.
— Я иду, Публий!..
Не могла говорить. Боли в желудке наступили почти мгновенно. Шатаясь, она добрела до ложа и улеглась, обхватив статую.
Огни светилен уплывали, становясь тусклыми искорками. Лицо Эмилиана заволакивалось мутной дымкой, а она целовала побелевшими губами его щеки, но как-то устало, с усилием, стеня и вздрагивая, и уже не видела дорогого лица — тело покрывалось липким холодным потом, жар сменялся ознобом, а потом надвинулась темнота.
Лицо ее почернело точно так же, как некогда у Сципиона Эмилиана, и багровые пятна побежали по обнаженным рукам; вскоре пятна потемнели, сливаясь в сплошную черноту. Искривленные губы ее еще шевелились, но вместо слов вырывался прерывистый хрии, искаженное лицо подергивалось последними судорогами.
Тишина охватила кубикулюм. Только мигали светильни, бросая быстрые блики на черный труп, сжимавший в объятиях серебряную статую.
XLV
В эти страшные дни неограниченной власти олигархов политическая жизнь, казалось, замерла. О популярах ходили слухи, что они скрываются в Риме, по выступить не в силах. И потому не было ни борьбы, пи пламенных речей, подобных тем, когда форум содрогался от страстного голоса Сатурнина, призывавшего плебс к восстанию.
…Марк Ливий Друз Младший. Он принадлежал к высшей римской знати, получил в наследство от отца огромное состояние и считался одним из нравственнейших молодых людей. По его понятиям, благородство происхождения налагало на человека известного рода обязанности. Его дом был построен таким образом, чтобы прохожие и соседи могли видеть жизнь обитателей. Умный и гордый, Друз пользовался большим влиянием в сенате и на форуме. И краснел, когда упоминали с похвалой имя его отца, считая, что это несправедливо.
Возмужав, он мечтал о деятельности народного трибуна, и ярким образцом для него стала борьба обоих Гракхов. Земля? Она необходима земледельцу, как воздух или вода. Хлеб? В нем нуждается голодный плебс. Всаднические суды? Они вредны: безответственность денежной аристократии за различные преступления, вымогательства и взяточничество доходят до наглости; судьи умеют замять дело провинившегося всадника или оправдать его. Права союзникам? В Италии никогда не будет длительного мира, пока враждуют сабельский бык и римская волчица.
Плебеи любили Друза: он никому не отказывал в пище, в деньгах, в совете и умел защитить клиента и пролетария от обид оптиматов. И когда он выставил свою кандидатуру на должность народного трибуна, плебс единодушно голосовал за него.
Однажды вечером к нему пришел Мульвий.
— Трибун, охраняемый богами! — воскликнул он. — Ты борешься за благо народа, а я — плебей. Поставь меня в ряды борцов за справедливость!
И, рассказав Друзу о своей жизни, о поддержке Сатурнина, об измене Мария, он вымолвил дрогнувшим голосом:
— Трибун, как же это? Я не понимаю… Марий — плебей… и предал друзей, боровшихся за плебс…
Друз нахмурился. Презрительная улыбка не сходила с его губ. Он не ответил Мульвию, подумав: «Я, оптимат, сделаю больше, чем облагородившийся батрак».
Решив отнять у всадников их политические преимущества и привлечь к ответственности за беззакония, он совещался накануне проведения законов с Марком Эмилием Скавром и оратором Люцием Крассом.
Скавр был уже глубокий старик, но еще живой и подвижный. Со времени кимбрской войны он изменился.
Когда в битве с кимбрами близ реки Афесы римская конница, разбитая наголову, бежала в беспорядке в Рим и сын Скавра Марк Эмилий, префект конницы, оказался и числе беглецов, отец, узнав об этом, послал сказать ему: «Я рад был бы видеть твои кости на поле сражения, нежели знать о твоем гнусном бегстве». Молодой Скавр пронзил себя мечом, и старик, получив известие об его смерти, несколько дней не выходил из дому.
Он нигде не находил себе места: перед глазами стоял пли. «Зачем я сказал эти слова? — думал он. — Ведь это я, отец, убил сына!»
Выслушав Друза, патриций одобрил его намерение, а Люций Красс сказал:
— Ты заботишься о сближении всадников с сенаторами для исполнения судебной магистратуры… ты хочешь, чтобы часть всадников заседала в сенате, а судьи набирались из среды сенаторов и всадников… Ты намерен привлекать к уголовной ответственности взяточников и вымогателей…
— Все это хорошо, — нетерпеливо прервал Скавр, — но послушай, Марк, что говорит сенат. Вот его слова:
«Как, он задумал возвысить всадников? Став сенаторами, эти золотые мешки будут действовать против нас, столпов отечества, и мы Должны терпеть? Нет, никогда!» А всадники опасаются, как бы судебная магистратура не стала приманкой для сенаторов и те не захватили ее, вытеснив всадников…