Марий и Сулла. Книга вторая
Шрифт:
Из толпы выбежал раб и, бросившись к ногам Суллы, положил обезображенную голову.
— Чья? — спросил консул.
— Сульпиция Руфа.
— Ты его убил?
— Нет, господин, он бежал в Лаврент и спрятался в лавровом лесу. Я его выдал, и он бросился на меч.
Сулла подумал.
— За это обещана свобода, и ты ее получишь. А за предательство — эй, Базилл! — надеть на него пилей и сбросить с Тарпейской скалы…
Невольник побледнел.
— Господин, я исполнил твое приказание! Никогда я не был предателем.
— Молчи, вольноотпущенник! Ты заслужил смерть. Сегодня ты предал его, а завтра предашь меня. Таким людям нет веры!
— Господин! — завопил раб, бросившись на колени. — Я буду самым верным твоим слугой!..
Но Сулла, не слушая его, возвысил голос:
— Слышал, Базилл, что я приказал? А голову Сульпиция воткнуть на шест и выставить на Прорострис.
Потом, повернувшись к Цинне, взял его под руку и пошел по улице.
XV
Выступая против Рима, Сулла заранее обдумал, какие меры следует принять для подрыва власти популяров и какие законы отменить и провести, чтобы спасти, по его мнению, республику от деспотизма народных трибунов и тирании Мария и Сульпиция. Его гибкий ум, природная хитрость и коварство подсказывали, что надо делать. Он понимал, что, привлекая к управлению государством самых состоятельных граждан, передает власть всадникам, «денежным мешкам» республики, и отнимает ее у незажиточных квиритов. «Поэтому нужно ослабить значение всадников, — думал он, — создать в их рядах недовольство и заручиться поддержкой плебса, хотя бы косвенной». Долго он размышлял, как приступить к Делу, и наконец остановился на долговых обязательствах: «Если я сохраню их и высший процент не уменьшу — торгаши придут в ярость и отшатнутся от меня». Как рассчитывал, так и случилось: всадники выказали ему недоверие и стали выдвигать на должность консула врага его, Цинну.
Сулла ехидно улыбался, следя за событиями: знал, что Цинна не сможет удержаться при поддержке всадников и ему, новому консулу, придется опираться на новых граждан и вольноотпущенников, добивающихся уравнения в политических правах с римлянами.
«Пусть будет разлад и борьба, — думал Сулла, — а я отправлюсь против Митридата и, усмирив его, возвращусь в отечество, чтобы еще больше укрепить восстановленную власть аристократов».
Взяв Рим, он решил пока отомстить приверженцам Мария, которые преследовали и убивали его друзей и сторонников. Казнив нескольких человек, он оставался п Риме, как бы не помышляя о войне с Митридатом, и старался сблизиться с популярами, но это не удавалось, хотя он и способствовал избранию консулом Цинны.
Всадники и популяры недоумевали («Он идет против себя». — «Нет, он стоит за нас!»), и сам Цинна не знал, что думать. Враг Мария и Сульпиция не казался врагом плебса и сторонником оптиматов, а честным поборником права, законов, порядка; он любил родину, думал о ее благосостоянии — чего же больше? И Цинна, изойдя на Капитолий с камнем в руке, принес присягу па верность Сулле.
— А если я нарушу клятву, — воскликнул он, — и стану предателем — пусть меня выбросят из города, как я бросаю этот камень!
И он швырнул его в сторону Тарпейской скалы.
Сулла усмехнулся: он не верил Цинне. Он презирал его как человека, ненавидел как популяра. «Нужно привлечь на свою сторону хотя бы нескольких плебеев, — думал он, — а имея нескольких, я добьюсь большего: они приведут мне сотни, а потом и тысячи».
Однако надежды его не оправдались. Плебс не любил Суллу и боялся: эти холодные голубые глаза, равнодушно-невозмутимое лицо, презрительная улыбка, высокомерие патриция — всё это отталкивало плебеев. Да и сам Сулла понял вскоре тщетность своих надежд.
Получив консульство, Цинна начал разрушать установленный порядок. Он требовал суда над Суллой и уговаривал народного трибуна выступить с обвинением. Но Сулла был спокоен: под рукой были легионы.
«Если вспыхнет мятеж, — думал он, — я не пощажу популяров и плебеев, сожгу и разрушу Рим, как некогда Сципион Эмилиан разрушил Карфаген».
При этой мысли лицо его становилось каменно-страшным, глаза дикими, и он хватался за меч, точно наступило уже время предать Рим огню, а плебс — мечу.
Встречаясь с Цинной, он делал вид, будто ничего не знает, острил и беззаботно хохотал, и Цинна думал: «Не понимаю, клянусь Вестой, глуп он, что ли?! Не знать, что происходит в Риме! Или он слепо доверяет мне? Должно быть, так…»
Сулла расспрашивал его о знакомых нобилях и всадниках и, узнав, что Тит Помпоний отплыл в Элладу, — опечалился.
— Остроумный человек, веселый собеседник, — выговорил он с сожалением. — Я полюбил его всем сердцем. А Цицерон? Говоришь, слушает академика Филона, ученика Клитомаха? Счастливец! Клитомаха я люблю за прекрасную душу и уважаю за красноречие. А Красс? Серторий?
Он улыбался, слушая Цинну, сжимая кинжал под тогою: «Убить гадину на месте или подождать? Пусть царствует, когда я уеду… А вернусь — легче будет выкорчевать гнилые пни…»
Ласково простившись с ним, Сулла ушел по направлению к храму Кастора. Ликторы шли впереди, расталкивая народ.
Он любил бродить по городу, наблюдать за жизнью квиритов, посещать невольничьи рынки и любоваться нагими юношами и девушками, выставленными на продажу.
Подходя к катасте, он, прищурившись, ускорил шаг.
Издали не мог разглядеть, был ли это нагой эфеб или нагая девочка: смуглое тело, тонкие руки, стройные ноги, приподнятая голова, покоящаяся на выгнутой шее, вызвали мысль о статуе, высеченной искусной рукою ваятеля.
Сулла подошел ближе. Перед ним был эфеб. Он посматривал на римлян черными блестящими глазами, и Сулле показалось, что он взглянул на него с легкой улыбкою в глазах.
— Продаешь? — спросил консул подбежавшего купца.
— Продаю, господин мой!
— Сколько хочешь?