Марий и Сулла. Книга вторая
Шрифт:
Марий, усердно счищая мохнатыми пальцами грязь с тоги.
Выступил вперед старый сенатор. Заклиная Цинну богами, он просил пощадить жизнь граждан в случае падения города.
— Не довольно ли смут и кровопролитий перед лицом богов? Народ жаждет мира и спокойного труда, а борьба мешает земледельцам и ремесленникам. Будь милосерден, консул, к римлянам!
Цинна привстал:
— Неужели отцы государства считают нас убийцами? Разве мы не стремимся к благоденствию родины? И я заверяю
— Поклянись!
— Нет. Пусть успокоятся отцы государства и отправляются с миром в город Ромула!
Марий молчал. На его суровом лице мрачно вспыхивали медвежьи глаза, губы кривились в злобную улыбку. Послы смотрели на него с испугом.
— Ты сказал, консул, но твой коллега, — указал старший сенатор на Мария, — молчит. Может быть, и он заверит сенат в своем дружелюбии?
Цинна взглянул на Мария:
— Не желаешь ли, Гай Марий, успокоить отцов государства и граждан?
Марий молчал, потом медленно выговорил:
— Я успокою их завтра…
В его голосе слышалась угроза, и встревоженное посольство поспешно покинуло лагерь.
А на другой день Цинна, во главе пятнадцати легионов, вошел в город. Окруженный молодыми магистратами, разодетыми в дорогие тоги, он гордо ехал по улице рядом со своим другом Фимбрией, поглядывая на выстроившихся по сторонам граждан, и на лице его блуждала кроткая улыбка.
Народ приветствовал его радостными криками. Цинна кивал, оглядываясь поминутно назад. Он искал глазами Мария.
А тот остановился в воротах. Позади виднелась толпа бардиэев — иллирийских рабов, ставших воинами.
— Я бедный изгнанник, — говорил он магистратам, вышедшим к нему навстречу, явно издеваясь над ними, — и мне запрещено законом возвращение на родину.
По если присутствие мое необходимо, пусть комиции отменят старое решение и попросят меня войти в город.
— Будет исполнено, — испуганно сказал старый магистрат и распорядился созвать народ на форум.
Но Марий, не дожидаясь решения комиций, приказал бардиэям вступить в Рим.
— Кому я не буду отвечать на поклон, — предупредил он их, — того убивайте.
И он поехал впереди.
Лицо его было мрачно. Оглядывая народ, он не отвечал на приветствия оптиматов, и бардиэи сбивали их с ног и рубили мечами.
Ужас охватил толпу. Она побежала.
— Стойте, квириты, — закричал Марий, — я расправляюсь не с плебсом и не с рабами, а с вашими врагами! Стойте!..
Толпа остановилась.
А он ехал, и бардиэи убивали даже женщин и детей.
Марий догнал Цинну недалеко от форума. Кругом происходила резня, Цинна тоже мстил своим политическим противникам: его воины врывались в дома, убивали хозяев и грабили имущество,
— Злодеи, — бормотал Марий, оглядывая исподлобья народ, — ответите за все: и за Марсийскую войну, когда я был унижен, и за мои скитания и беды…
Он подъехал к Цинне и спросил:
— Неужели пощадим проклятого Октавия? Цинна смутился:
— Мы поклялись в его безопасности.
— Ну и что же? Приверженец палача Суллы не должен жить!
И, подозвав Сертория, повелел:
— Разослать соглядатаев по всем улицам, на дороги, в виллы, в окрестные деревни! Пусть ловят беглецов и убивают их!
Коллега Мария по консульству Лутаций Катул, лучший друг Суллы, ожидал в своем таблинуме приговора.
Он ходил взад и вперед, бросая рассеянные взгляды на папирус и пергамент: он прекратил работу над XII книгой своей истории и думал, что Марий непременно отомстит ему за дружбу с Суллой и за триумф над кимбрами.
Молодая эфиопка, любовница его, вошла в таблинум:
— Господин мой, некто желает тебя видеть. Катул вышел в атриум. Незнакомый человек, бледный, взволнованный, прерывисто зашептал:
— Марий сказал так: «Он должен умереть».
— Кто ты?
— Ойней, вольноотпущенник Суллы.
— Пусть боги воздадут злодею за кровь! И повернулся к эфиопке:
— Вели отнести в кубикулюм вина и разожги побольше угольев…
Эфиопка растерялась и, вдруг поняв, заголосила, бросилась к его ногам:
— Мы упросим Мария, мы спасем тебя… Беги, господин!
— Нет, я устал от этой борьбы.
Прошел в таблинум, собрал свои манускрипты и отнес в кубикулюм; потом хлопнул в ладоши.
— Что еще прикажет господин? — молвила эфиопка, входя с жаровнею в руке.
Синеватое пламя мигало неровными огоньками, и через несколько минут тяжелый запах угара распространился в кубикулюме.
— Налей вина в фиалы и уходи, — вымолвил Катул, вдыхая полной грудью удушливый чад, — манускрипты отдашь консулу Люцию Корнелию Сулле. Помнишь его?
— Господин мой, умоляю тебя…
— Возьми мои книги… Постой…
Он задыхался. Сделав, по обычаю самоубийц, возлияние Меркурию, он опорожнил фиал и, обняв любовницу, тотчас же оттолкнул ее:
— Уходи!
Улегся на ложе. Надвигалась тяжелая дремота. Грудь отяжелела, он с трудом дышал, кружилась голова. Хотел привстать, чтобы взять второй фиал, но мозг как будто сжался в сверлящий болью комок, мысли, казалось, иссякли, и только обрывки пролетали так быстро, что он едва мог уловить их: «Сулла… легионы… медный бык..: кимбры…» Сердце прыгало, как бы подбираясь к горлу, а в ушах стоял звенящий шум: Катул засыпал.