Мария Волконская: «Утаённая любовь» Пушкина
Шрифт:
«Граф, в выборе, нам предложенном, я вижу только милостивое отношение Его Величества к памяти моей свекрови. Благоволите выразить мою глубокую признательность Его Величеству и взять на себя в то же время труд исходатайствовать единственную для нас милость быть поселенными в том же месте, где поселен доктор Вольф [679] , или поблизости его, верстах в 5–10, чтобы можно было пользоваться его медицинской помощью. Одна мысль о неимении под рукою человека науки для ухода за моими детьми заставит меня постоянно трепетать за их жизнь и отравит мою собственную. Я не знаю, где он поселен, но если в окрестностях Иркутска, то это было бы наибольшим для меня счастьем, так как исполнение моей просьбы не встретило бы затруднения. Граф, будьте защитником моего ходатайства, которое не имеет иной цели, как обеспечить матери жизнь ее детей, и верьте чувству благодарности, которую я сохраню к Вам во всю мою жизнь» [680] .
679
Уже упоминавшийся Фердинанд Богданович Вольф (1796 или 1797–1854), бывший
680
СГВ. С. 476 (раздел «Послесловие издателя»).
На Тункинских целебных водах Волконские пребывали свыше двух месяцев и вернулись («под надзором двух казаков») в Петровский завод в конце июля 1836 года. «Мария Николаевна с семьей здоровы, — сообщала М. К. Юшневская уехавшей в Туринск К. П. Ивашевой. — Сергей Григорьевич возвратился, но всё страдает рукой и очень, бедный, жалуется, но цвет лица у него поправился, и он очень пополнел, несмотря на сильную боль руки и шеи» [681] .
681
Зильберштейн.С. 311 (письмо от 31 июля 1836 г.). Сохранился карандашный рисунок неизвестного автора, на котором изображено всёсемейство Волконских, расположившееся на отдых в живописном уголке Тункинских вод (см.: Звенья. С. 107). Сообщение М. К. Юшневской позволяет, однако, предположить, что Мария Николаевна с детьми вернулась с лечебных вод раньше мужа.
В те же летние дни судьба Волконских решилась в Петербурге окончательно. Граф A. X. Бенкендорф, получив настойчивое ходатайство Марии Волконской, не положил бумагу под сукно, а при первом удобном случае сделал соответствующий доклад государю и уже 7 августа отписал генерал-губернатору Восточной Сибири следующее:
«Государь Император, снисходя к просьбе жены государственного преступника Волконского, всемилостивейше повелеть соизволил поселить Волконского в Иркутской губернии в Уриковском селении, куда назначен государственный преступник Вольф, бывший медик, который поныне оказывал пособие Волконскому и его детям в болезненном их положении» [682] .
682
СГВ. С. 477 (раздел «Послесловие издателя»).
Любопытно, что в мемуарах княгиня Волконская скромно умолчала о своем обращении к высшему начальству и представила дело несколько иначе: «Муж заранее просил, чтобы его поселили вместе с Вольфом, доктором и старым его товарищем по службе; я этим очень дорожила, желая пользоваться советами этого прекрасного врача для своих детей…» [683]
Итак, осенью 1836 года Волконские наконец-то получили возможность тронуться в путь. Однако сняться семейству с обжитого места оказалось не так-то просто. Значительное время у Марии с мужем отняли, по традиции, всяческие бюрократические и имущественные дела (в том числе продажа домов заводскому ведомству [684] ). Потом поочередно болели Мишенька и Нелли, а когда дети пошли-таки на поправку, сказала свое веское слово сибирская природа. И 18 ноября генерал-губернатору С. Б. Броневскому пришлось оправдываться и доносить начальнику III Отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии, что «назначенный на поселение в Уриковское селение Волконский, по причине болезни детей и по невозможности переправиться через Байкал, впредь до закрытия оного льдом, приостановлен в Петровском заводе» [685] .
683
МНВ. С. 100.
684
Первый дом М. Н. Волконской («крестьянская избушка») вскоре был определен под солдатские казармы, а позднее переделан под квартиры заводских служащих. В большом же доме на Дамской улице поселился управляющий заводами; спустя четверть века там открылась школа (Краснова 3. В.О домах жен декабристов в Петровском заводе // Сибирь и декабристы. Вып. 1. Иркутск, 1978. С. 188).
685
СГВ. С. 477 (раздел «Послесловие издателя»).
В итоге супруги были вынуждены зазимовать в опостылевшем «междугорий».
Здесь до Марии Волконской дошло еще одно горькое известие.
На исходе февраля 1837 года в Петровский завод возвратился из отпуска, проведенного в северной столице империи, штабс-капитан В. В. Розенберг, который служил в Нерчинском комендантском управлении (у генерал-майора С. Р. Лепарского [686] ) на должности плац-адъютанта. Этот офицер поддерживал ровные, а то и приятельские отношения с некоторыми декабристами, например, с И. И. Пущиным, и по приезде не преминул посетить декабриста в его 14-м номере каземата [687] .
686
Наступивший 1837 год стал последним для благодетеля декабристов: 17 июня С. Р. Лепарский скончался на 85-м году жизни.
687
Среди заключенных бытовало и прямо противоположное мнение об этом плац-адъютанте; ср.: «…Немец Розенберг, худо говоривший по-русски, был отъявленный негодяй» (Завалишин Д.Воспоминания. М., 2003. С. 357).
«Я искренно обрадовался и забросал его расспросами о родных
Далее «Большой Жанно» указал: «Весть эта электрической искрой сообщилась в тюрьме — во всех кружках только и речи было, что о смерти Пушкина — об общей нашей потере…» [688]
Разумеется, в тот же день, в те же часы проведали о кончине поэта и на Дамской улице — и загулявшие заводские работники видели в одном из «барских» домов огонь, непонятно почему горевший среди глубокой ночи…
А спустя несколько дней (скорее всего, уже в марте, перед самым отъездом в Урик) Мария Волконская получила пространное письмо (на французском языке) из Москвы, датированное 10 февраля 1837 года. Автором эпистолии была Екатерина Ивановна Раевская (урожденная Киндякова) — жена Александра Раевского, брата нашей героини. (Княгиня регулярно переписывалась с ней начиная с 1835 года и в письмах сблизилась с невесткой, называла свою корреспондентку «доброй и дорогой сестрой», «ангелом», «дорогой Катит».) Благодаря этому февральскому посланию (под «№ 32») хорошо осведомленной Е. И. Раевской, в целом довольно верному (за исключением ряда неточностей в деталях), Мария Николаевна узнала многие подробности недавней петербургской трагедии.
688
Пущин.С. 75–76.
Вот что рассказали ей три листка голубоватой тонкой бумаги (которые были обнаружены только в конце XX столетия в семейном архиве Волконских в Пушкинском Доме).
«Я должна сообщить вам печальное известие, — писала в Сибирь Е. И. Раевская. — Наше отечество понесло большую утрату. Только что после ранений на дуэли скончался Пушкин. Это грустная история, которую я вам пытаюсь рассказать. Молодой иностранец, четыре года назад вступивший в русскую службу, Дантес, приемный сын голландского министра д-Экерна, ухаживал за женой Пушкина. Пушкин, недовольный ухаживанием за своей женой, решил закрыть перед ним дверь своего дома и был очень удивлен, застав его там несколько дней спустя. Он спросил его, что означает подобное поведение, и Дантес ему ответил: я влюблен в Вашу belle-soeur [689] и пришел просить у Вас ее руки. Пушкин нашел свою belle-soeur, сообщил ей о предложении Дантеса. Она сразу же согласилась выйти за него замуж. Пушкин со своей стороны не чинил никаких препятствий. Но в то же время он объявил, что по-прежнему не желает его принимать у себя, даже после свадьбы, которая состоялась. Через некоторое время Пушкин получил множество анонимных писем, одни более злые и мерзкие, чем другие. Они вывели его из себя, а разговоры Дантеса для тех, кто хотел ему внимать о том, что он ненавидит свою жену и по-прежнему влюблен в m-me Пушкину, не могли его успокоить».
689
Свояченицу (фр.).
Развязку пушкинской истории Екатерина Ивановна изложила так:
«Со своей стороны m-me Пушкина допускала некоторую неосторожность, разрешая Дантесу приближаться к ней на балах, где они оба бывали. Неизвестно, что именно окончательно вывело Пушкина из себя, но, наконец, он написал ужасное письмо старому Экерну, в котором предупреждал, что, если его приемный сын будет продолжать отказываться от дуэли с ним, он объявит его трусом и будет вести себя с ним как с трусом на балу у графини Разумовской, на который все они были приглашены. Но туда никто не пришел, кроме Пушкина. Моя сестра, с которой он разговаривал, потом нам написала, что, видя его столь веселым, она никогда не могла бы даже заподозрить, что он собирается послезавтра драться. Действительно, дуэль состоялась 27-го; Дантес стрелял первым и ранил Пушкина ниже сердца. Пушкин упал, и, когда Дантес подбежал, чтобы ему помочь, он ему сказал: „Не здесь Ваше место, за мною выстрел“. И так как он был слишком тяжело ранен, чтобы подняться, он стрелял лежа и, увидя также упавшего Дантеса, сказал: „Я знаю, что я мертв, но и он тоже не будет жить“. — „Он будет жить, — отвечал Даршиак, который был секундантом Дантеса, — он ранен лишь легко“. И в самом деле, Дантес был ранен только в руку, а рана Пушкина признана смертельной.
После страшных мучений он скончался 29-го. Он позвал свою жену и сказал ей, что знает — она не виновна, это несчастное стечение обстоятельств, которое принудило его драться. Он написал Государю: тот ответил ему запиской, полной доброты, что он не должен беспокоиться за своих детей, которым сам станет отцом. В самом деле, Государь сделал безгранично много для них. Сначала он дал 10 тысяч рублей на похороны бедного Пушкина, он оплатил все частные долги, освободил его имение от долга в ломбард, обеспечил пенсией в 11 тысяч рублей его вдову и детей, а сыновей он поместит в пажеский корпус, когда они достигнут того возраста, в котором туда принимают.
Не правда ли, это прекрасный жест Государя в отношении человека, на поведение которого он мог сетовать.
Огромная толпа собралась на похоронах Пушкина. Эта печальная история у всех на устах, пытаются найти автора анонимных писем, но до сих пор все поиски не увенчались успехом…» [690]
690
Тихантовская А.О смерти Пушкина в Сибирь — М. Н. Волконской // Нева. 1994. № 3. С. 301–302.
Ниже москвичка писала уже о другом, несущественном…
Конечно, основания сетовать на поэта имелись не только у великодушного царя, но и у Марии Волконской. Однако княгиня, читая письмо из Первопрестольной, напрочь забыла о своих обидах — и тихо плакала.
Потом она достала сердоликовый «перстень верный» и долго, как будто с кем-то или с чем-то прощаясь, на него смотрела.
Вот и ушли ее «златые дни».
Марии хотелось зарыдать в голос: она потеряла человека, которого любила и который был с нею, можно сказать, рядомво все эти сибирские годы.