Мария
Шрифт:
– Какой мне смысл жениться на сеньоре, а потом ухаживать за ней, вместо того чтобы она ухаживала за мной! И хоть я и кабальеро, но какого черта стану я делать с такой женщиной? Зато если бы ты только знал Сойлу… Дружище, я не преувеличиваю! Ты бы ей стихи сочинял… Да что стихи! У тебя бы просто слюнки потекли: у нее также глаза, что слепой прозрел бы; а звонкий смех, а дивные ножки, а талия…
– Погоди, погоди, – прервал я его, – значит, ты так безумно влюблен, что хоть в петлю, если не женишься на ней?
–
– На женщине из народа? Без согласия отца?… Впрочем, ты человек взрослый и должен сам понимать, что делаешь. А Карлос знает об этом?
– Еще чего не хватало! Избави бог! Не то в Буге об этом узнал бы каждый встречный и поперечный. Счастье, что Сойла живет в Сан-Педро и давно уже не бывает в Буте.
– Но мне-то покажи ее обязательно.
– Тебе другое дело, приведу, как только захочешь.
В три часа я распрощался с Эмигдио, принеся тысячу извинений, что не могу с ним пообедать, и в четыре уже подъезжал к дому,
Глава XX
…Такая нежность была в ее улыбке…
Мать и Эмма встретили меня на галерее. Отец с утра уехал верхом проверить, как идут работы в поле.
Вскоре меня позвали в столовую, и я заторопился в надежде увидеть там Марию, но напрасно. Когда я спросил о ней, мама ответила:
– Завтра ведь у нас гости, и девочки стараются приготовить сласти повкуснее. Думаю, они уж все кончили и скоро придут.
Я собрался уже встать из-за стола, когда заметил Хосе, который поднимался из долины в гору, погоняя двух мулов, нагруженных связками бамбуковых стволов. Он остановился на пригорке, откуда видно было все, что делалось в доме, и крикнул мне:
– Добрый день! Не могу задерживаться, мул норовистый, а скоро вечер. Я передал вам все через сеньорит. Завтра вставайте с рассветом, дело верное.
– Ладно, – ответил я. – Приду пораньше. Привет всем.
– Не забудьте про картечь!
И, помахав шляпой, он снова погнал мулов в гору.
Я отправился к себе привести в порядок ружье. В чистке оно не нуждалось, но я воспользовался предлогом, чтобы уйти из столовой, где Мария так и не появилась.
Я держал в руке открытый ящичек с пистонами, когда увидел на галерее Марию. Она несла мне кофе и, не зная, что я смотрю на нее, пробовала его из ложечки.
Едва я ее заметил, как все мои пистоны рассыпались по полу.
Не решаясь взглянуть на меня, она поздоровалась, поставила дрожащей рукой подносик с чашкой на перила галереи, а потом, робко подняв глаза, перехватила мой взгляд, от которого сразу залилась румянцем. Опустившись на колени, она стала собирать рассыпанные пистоны.
– Не надо, – сказал я. – Я сам потом соберу.
– У меня хорошее зрение, я любую мелочь могу найти, – возразила она. – Дай-ка сюда коробочку.
Она протянула руку и, заглянув в коробку, воскликнула:
– О, да они все просыпались!
– Она и была неполная, – уверял я, помогая ей собрать остатки.
– Завтра тебе понадобятся именно эти, – сказала она, сдувая пыль с пистонов, лежавших на ее розовой ладошке.
– Почему завтра и почему эти?
– Потому что завтра опасная охота и неточный выстрел может принести беду. А по коробочке я вижу – это те самые, что подарил тебе доктор, он еще сказал, они английские и очень хорошие…
– Все-то ты слышишь…
– Кое-что я и рада бы не слышать. Может, лучше не ходить па эту охоту… Хосе передал тебе приглашение через нас.
– Ты хочешь, чтобы я не ходил?
– Как я могу просить об этом?
– А почему бы нет?
Мария посмотрела на меня и не ответила.
– Кажется, все, – сказала она, поднимаясь и оглядывая пол. – Я ухожу. Кофе, наверно, остыл.
– Попробуй.
– Только не заряжай сегодня ружье… Нет, горячий, – добавила она, потрогав чашку.
– Ладно, не буду сейчас заниматься ружьем. А ты не уходи.
Я зашел в комнату и снова вернулся на галерею.
– У меня очень много дел по хозяйству.
– Ах, да! – отвечал я. – Надо готовить угощение и наряды на завтра. Значит, ты уходишь?
Она пожала плечами и чуть склонила голову, словно говоря: «Как хочешь».
– Я должен объясниться с тобой, – сказал я, подойдя к ней. – Хочешь выслушать меня?
– Я ведь говорила, что не все хотела бы слышать… – ответила она, потряхивая коробочкой и прислушиваясь, как стучат в ней пистоны.
– Думаю, что меня…
– Это верно, верно то, что ты хочешь сказать, то, что ты думаешь.
– Что?
– Что я должна тебя выслушать. Только не сейчас.
– Как дурно ты обо мне думала последнее время!
Она, не отвечая, разбирала надпись на коробочке.
– Я ничего не буду говорить. Но скажи, что ты себе вообразила?
– Зачем?
– Значит, ты даже не позволяешь мне оправдаться?
– Я хотела бы знать, почему ты так вел себя, но мне страшно услышать это потому, что я не давала тебе никакого повода, и все время мне казалось, ты что-то скрываешь от меня… Но раз теперь ты доволен… то и я довольна.
– Я не заслужил твоей доброты.
– Может быть, я не заслужила…
– Я был несправедлив к тебе, и если ты позволишь, готов на коленях просить у тебя прощения.
Глаза ее, еще недавно затуманенные печалью, радостно вспыхнули.
– Ах, нет! – воскликнула она. – Ради бога! Я все уже забыла… слышишь? Все, все забыла! Но только с одним условием, – добавила она, помолчав.
– С каким хочешь.
– Если я скажу или сделаю что-нибудь такое, что тебе не понравится, ты тут же скажешь мне, и больше я не буду так делать и говорить. Не трудное условие?