Мария
Шрифт:
– Ты что-то уж очень разговорчива сегодня.
– Разве? А ты что-то уж очень весел. Взгляни-ка в зеркало, хорошо я тебя причесала?
– Кому только нужны эти визиты! – воскликнул я, услыхав голос Марии, которая звала мою сестру.
– И в самом деле. Насколько приятнее было бы карабкаться по скалам на берегах Амайме, наслаждаться величественным безлюдием пампы или бродить в лесах, словно раненый зверь, пугая москитов и не заботясь о том, что Майо искусают слепни… Бедняжка! Сегодня тебе это не удастся…
– Тебя зовет Мария, – прервал я ее.
– Я знаю зачем.
–
– Чтобы я помогла ей сделать то, чего делать не следует.
– Разреши узнать, что именно?
– С удовольствием: она ждет меня, чтобы вместе собрать цветы на смену этим, – ответила Эмма, указав на мою вазу. – А я бы на ее месте не поставила сюда больше пи единого цветочка!
– Если бы ты знала…
– А если бы знал ты…
Отец, позвав меня из кабинета, прервал нашу беседу. Доведи мы ее до конца, я, пожалуй, отказался бы от решения, принятого после утренней встречи с мамой.
Когда я вошел в кабинет, отец разглядывал у окна механизм карманных часов.
– Замечательные часы, – сказал он. – Без сомнения, стоят тридцати фунтов.
Обернувшись ко мне, он добавил:
– Эти часы я выписал из Лондона, взгляни-ка.
– Они гораздо лучше ваших старых, – сказал я, рассмотрев часы.
– Но мои очень точны, а у тебя – слишком маленькие. Подари свои кому-нибудь из девочек и возьми себе эти.
Не дав мне времени поблагодарить его, отец продолжал:
– Ты собираешься к Эмигдио? Скажи его отцу, что может готовить пастбища, будем вести откорм скота сообща; но стадо должно быть в порядке к пятнадцатому числу следующего месяца.
Я вернулся к себе в комнату за пистолетами. Мария, стоя в саду под моим окном, подавала Эмме букет из ирисов, майорана и гвоздик; самую красивую и пышную гвоздику она держала за стебелек в зубах.
– Здравствуй, Мария, – сказал я, поспешив взять У нее цветы.
Она чуть побледнела, сдержанно ответила на мое приветствие и выронила из губ гвоздику. Подавая мне букет, она уронила несколько цветков на землю, нагнулась за ними, а когда поднялась, на щеках ее снова играл румянец.
– Хочешь, – сказал я, принимая цветы, – я отдам тебе весь букет за ту гвоздику, которую ты держала в зубах?
– Я ее растоптала, – ответила Мария, ища глазами цветок на земле.
– Даже за растоптанную я отдам тебе все эти.
Она стояла опустив глаза и не отвечала.
– Можно, я подниму ее?
Тогда она нагнулась и, не глядя, протянула мне гвоздику.
Эмма, делая вид, что ничего не замечает, ставила букет в вазу.
Я сжал руку Марии, протянувшую мне цветок, и сказал:
– Спасибо, спасибо. До вечера.
Она подняла глаза и посмотрела на меня: в этом полном неизъяснимого очарования взгляде соединились нежность, смущение, доверие и слезы.
Глава XIX
В густой листве деревьев болтали вполголоса гуакамайи…
Проделав лигу с лишним пути, я приехал на место и вступил в борьбу с тяжелыми воротами, которые открывали доступ к загонам отца Эмигдио. Когда я наконец преодолел сопротивление ржавых петель и осей, а главное, огромного подвешенного к поперечной балке камня, который держал на запоре это необыкновенное сооружение и был сущей мукой для посетителей, то лишь чудом не увяз в грязном болоте, весьма древнего происхождения, судя по мутному цвету застоявшейся воды.
Я проехал через небольшой луг, где сорняков и колючек было больше, чем хорошей травы. Несколько жалких кляч с облезлыми хвостами и гривой обгладывали кусты, кругом резвились жеребята, кое-где стояли погруженные в раздумье старые ослы, настолько замученные и изувеченные непосильными грузами и жестокостью погонщиков, что сам Бюффон [14] заколебался бы, к какому виду их отнести.
Окруженный кокосовыми пальмами и манговыми деревьями просторный старинный дом с покатой серой крышей возвышался над густыми зарослями какао.
14
Бюффон Жорж Луи Леклерк (1707–1788) – знаменитый французский естествоиспытатель.
Однако еще не все преграды на пути к нему были преодолены: я тут же натолкнулся на замыкающую корраль ограду – пришлось сбрасывать с ветхих столбов слеги из толстенного бамбука. На помощь мне пришли слуги – негр и негритянка; на нем были только штаны, атлетическая спина блестела от пота; на ней – широкая голубая юбка, а вместо блузки – прикрывающий грудь платок, завязанный сзади на шее и стянутый по талии кожаным поясом. На голове у обоих были плетеные тростниковые шляпы, которые даже после недолгого употребления теряют форму и приобретают цвет старой соломенной крыши.
Веселая негритянская пара собиралась вступить в бой с двумя жеребцами, которым пришла очередь работать на молотилке; я догадался об этом, заметив в руках не только у негра, но и у его подруги ременные лассо. Крики и топот раздались, едва я спешился под навесом возле дома, не обращая внимания на грозное рычание негостеприимных псов, растянувшихся под скамьями на галерее.
При виде грубых седел и растрепанных плетеных потников, развешанных на перилах, я сразу понял, что все планы перемен, задуманные Эмигдио под моим влиянием в Боготе, рухнули, столкнувшись с тем, что называл он старческим слабоумием своего отца. Зато, несомненно, процветало выращивание мелкого скота: по всему патио, распространяя зловоние, бродили разномастные козы. Нововведения я заметил также на птичьем дворе: множество павлинов резким криком приветствовали мое появление; среди местных болотных уток, плавающих в соседней луже, выделялись своим важным видом несколько так называемых английских.
Эмигдио был славный малый. За год до моего возвращения в Кауку отец отправил его в Боготу, чтобы он, как говорил добрый сеньор, начал приучаться к коммерческой деятельности и немного пообтесался. Карлос в то время жил вместе со мной и всегда был осведомлен обо всем, даже о том, о чем ему знать не следовало; он столкнулся неведомо где с Эмигдио и как-то воскресным утром притащил его ко мне, предварив это неожиданное появление следующими словами:
– Дружище! Сейчас ты умрешь от наслаждения: прекрасней ты ничего не видел?