Мария
Шрифт:
Мы встречались каждый день по два часа, за это время я объяснял ей главу или две из географии, мы читали немного всеобщей истории, а часто и много страниц "Гения христианства". Тогда я смог оценить всю глубину интеллекта Марии: мои предложения неизгладимо отпечатались в ее памяти, и ее понимание почти всегда предшествовало моим объяснениям с детским торжеством.
Эмма удивилась этой тайне и была довольна нашим невинным счастьем; как же я мог скрыть от нее во время этих частых бесед то, что творилось в моем сердце? Она, должно быть, заметила мой неподвижный взгляд на завораживающее лицо своей спутницы, когда та давала требуемое объяснение. Она видела, как дрожала рука Марии, когда я клал ее на какую-нибудь точку,
Время от времени ученики обращали внимание на домашние дела, и сестра всегда бралась за них, чтобы вернуться чуть позже и присоединиться к нам. Тогда у меня заколотилось сердце. Мэри, с ее по-детски серьезным лбом и почти смеющимися губами, бросала мне свои аристократические руки с ямочками, созданные для того, чтобы давить на лбы, как у Байрона; и ее акцент, не переставая иметь ту музыку, которая была ей свойственна, становился медленным и глубоким, когда она произносила мягко артикулированные слова, которые я тщетно пытался вспомнить сегодня; я не слышал их больше, потому что произнесенные другими губами, они не те же самые, и написанные на этих страницах, они показались бы бессмысленными. Они принадлежат другому языку, из которого за многие годы не дошло до моей памяти ни одного предложения.
Глава XIII
Страницы Шатобриана постепенно наполняли красками воображение Марии. Такая христианка и полная веры, она радовалась, находя в католическом богослужении те красоты, которые она предвидела. Ее душа брала из предложенной мною палитры самые драгоценные краски, чтобы украсить все; а поэтический огонь, дар Неба, который делает восхитительными мужчин, обладающих им, и божественными женщин, раскрывающих его вопреки себе, придал ее лицу очарование, доселе неизвестное мне в человеческом облике. Мысли поэта, зародившиеся в душе этой женщины, столь соблазнительной в своей невинности, вернулись ко мне, как эхо далекой и знакомой гармонии, будоражащей сердце.
Однажды вечером, вечером, подобным тем, что бывают в моей стране, украшенным облаками фиолетового и бледно-золотого цвета, прекрасным, как Мария, прекрасным и преходящим, каким он был для меня, она, моя сестра и я, сидя на широком камне склона, откуда мы могли видеть справа в глубокой долине перекаты шумных течений реки, и, глядя на величественную и молчаливую долину у наших ног, я читал эпизод из Аталы, и они вдвоем, восхитительные в своей неподвижности и отрешенности, слышали из моих уст всю ту меланхолию, которую поэт собрал, чтобы "заставить мир плакать". Сестра, положив правую руку на одно из моих плеч, почти прильнув головой к моей, следила глазами за строками, которые я читал. Мария, стоя на коленях рядом со мной, не отрывала своих влажных глаз от моего лица.
Солнце уже зашло за горизонт, когда я изменившимся голосом читал последние страницы поэмы. Бледная голова Эммы лежала на моем плече. Мария спрятала лицо обеими руками. После того как я прочел это душераздирающее прощание Чактаса над могилой его возлюбленной, прощание, которое так часто вырывалось из моей груди: "Спи спокойно в чужом краю, юный негодяй! В награду за твою любовь, за твое изгнание и смерть ты оставлен даже самим Чактасом", – Мария, перестав слышать мой голос, закрыла лицо, и густые слезы покатились по ее лицу. Она была прекрасна, как творение поэта, и я любил ее той любовью, которую он представлял. Мы медленно и молча шли к дому; увы, душа моя и Марии была не только тронута этим чтением, но и переполнена предчувствием.
Глава XIV
Через
Забыв обо всех предосторожностях, я вошел в спальню, где находилась Мария, и, преодолевая бешенство, которое заставило бы меня прижать ее к сердцу, чтобы вернуть к жизни, в недоумении подошел к ее кровати. В изножье кровати сидел отец: он устремил на меня один из своих напряженных взглядов, а затем, переведя его на Марию, казалось, хотел поспорить со мной, показав ее мне. Мать была там же; но она не поднимала глаз, чтобы искать меня, ибо, зная мою любовь, она жалела меня, как жалеет ребенка хорошая мать, как жалеет своего ребенка женщина, которую любит ее ребенок.
Я неподвижно стоял и смотрел на нее, не решаясь узнать, что с ней. Она как будто спала: лицо ее, покрытое смертельной бледностью, было наполовину скрыто всклокоченными волосами, в которых были смяты цветы, подаренные мною утром; сведенный лоб выдавал невыносимое страдание, на висках выступила легкая испарина; из закрытых глаз пытались течь слезы, блестевшие на ресницах.
Отец, понимая все мои страдания, поднялся на ноги, чтобы уйти; но прежде чем уйти, он подошел к кровати и, пощупав пульс Марии, сказал:
–Все кончено. Бедное дитя! Это точно такое же зло, от которого страдала ее мать.
Грудь Марии медленно приподнялась, как бы для того, чтобы всхлипнуть, и, вернувшись в свое естественное состояние, она только вздохнула. Отец ушел, я стал у изголовья кровати и, забыв о матери и Эмме, которые молчали, взял с подушки одну из рук Марии и омыл ее потоком своих слез, которые до сих пор сдерживал. Она измерила все мое несчастье: это была та же болезнь, что и у ее матери, которая умерла совсем молодой, пораженная неизлечимой эпилепсией. Эта мысль овладела всем моим существом, чтобы сломить его.
Я почувствовал какое-то движение в этой бездействующей руке, к которой мое дыхание не могло вернуть тепло. Мария уже начала дышать свободнее, а ее губы, казалось, с трудом произносили слова. Она двигала головой из стороны в сторону, словно пытаясь сбросить с себя непосильную тяжесть. После минутного затишья она заикалась, произнося нечленораздельные слова, но, наконец, среди них отчетливо прозвучало мое имя. Я стоял и смотрел на нее, может быть, слишком крепко сжал ее руки, может быть, мои губы звали ее. Она медленно открыла глаза, словно раненная ярким светом, и устремила их на меня, делая усилие, чтобы узнать меня. Через мгновение она полусидела: "Что случилось?" – сказала она, отводя меня в сторону; "Что со мной произошло?" – продолжала она, обращаясь к моей матери. Мы попытались ее успокоить, и она с акцентом, в котором было что-то от обиды, которую я в тот момент не мог себе объяснить, добавила: "Понимаете, я испугалась.
После доступа ей было больно и очень грустно. Я вернулся к ней вечером, когда этикет, установленный в таких случаях моим отцом, позволял это сделать. Когда я прощался с ней, она, на мгновение задержав мою руку, сказала: "До завтра", – и подчеркнула это последнее слово, как она делала всегда, когда наш разговор прерывался на каком-нибудь вечере, с нетерпением ожидая следующего дня, когда мы сможем его завершить.
Глава XV
Когда я вышел в коридор, ведущий к моей комнате, порывистый ветер колыхал ивы во дворе, а когда я приблизился к фруктовому саду, то услышал, как он рвет апельсиновые рощи, из которых вылетают испуганные птицы. Тусклые вспышки молний, похожие на мгновенное отражение раненного отблесками костра засова, казалось, хотели осветить мрачное дно долины.