Марк Твен
Шрифт:
Сногсшибательной шуткой звучит рассказ о смерти Уилера.
«Он попал в механизм на ковровой фабрике и в какие-нибудь четверть минуты был измолот в мелкие крошки; вдова купила кусок ковра, в который были вотканы его останки, и народ стекался за сотню миль на его похороны. Кусок был длиною в четырнадцать ярдов. Она не хотела его свертывать и решила так и похоронить во всю длину. Церковь была невелика, так что конец гроба высовывался в окно. Они не зарыли его, а поставили стоймя в виде памятника, опустив одним концом в могилу. И прибили на нем доску с надписью…» (пьяный рассказчик начинает засыпать) «… дай бог память — здесь покоится четырнадцать ярдов тройного коко-овра, содержащего все, что было смертного в Уильям-Уильям-се Уи-Уи…», — рассказчик окончательно засыпает.
В рассказе чувствуется легкий шарж на церковную лексику; но внимание автора привлекает не возможность пародирования, а то, что сам рассказ — дерзкий юмористический анекдот на обычную для жизни Невады тему смерти. Тема, которая требовала почтительности, серьезности и уважения, здесь обработана в бесшабашно
В этом анекдоте Твен вспоминает начало своей литературной славы. Рассказ о смерти Уилера так же, как и «Прыгающая лягушка», рассчитан на устное звучание — в этом их «изюминка». Марк Твен придавал большое значение устному оформлению литературного анекдота: звучанию, мимике и такой композиции, когда комические нелепости следуют в нарастающем порядке.
Замечательным образцом устного юмора в рассматриваемой книге является «История барана». Юмор его заключается в том, что рассказчик никак не может добраться до темы рассказа: барана-то во всей истории и нет. Но именно поэтому слушатели задыхаются от смеха. В «Истории барана» юмор так же простодушен, как простодушны рассказчик и слушатели.
«Я исправляю диалектный материал тем-, что произношу вслух, говорю», — писал Твен. Он был превосходным чтецом, природным рассказчиком; обладал чистым, гибким, музыкальным голосом. Слушатели наслаждались его рассказами, не замечая времени [156] .
На сцене он всегда импровизировал, объясняя это своей непрочной памятью. Речь его была непосредственной и увлекательной. Преподнося слушателям свои неистовые юмористические абсурды, он сохранял серьезное, слегка печальное лицо [157] («как задняя сторона надгробного памятника»), когда отпускал особенно забавную шутку; утверждал, что это у него наследственное: его мать, остроумная женщина, тоже с таким видом говорила смешные вещи. В действительности же это была народная юмористическая маска, которой сам Твен восхищался у Артимеса Уорда, у артиста Рили [158] .
156
Один современник рассказывает, что он слушал Твена, «задыхаясь от смеха», и думал, что лектор делает юмористическое вступление к лекции обычного типа и сейчас приступит к серьезному материалу. Но, к удивлению слушателя, лектор вдруг поклонился и исчез. Слушатель взглянул на часы. Оказалось, прошло больше часа с начала «лекции», а ему показалось, что не прошло и десяти минут.
157
Однажды во время выступления в Лондоне Твен рассказывал своим слушателям о высоких горах, которые он видел во время путешествия. «Там так холодно, что люди, которые там бывали, считают невозможным говорить правду; это факт (пауза, вздох, легкий стон), потому что я (пауза) был (долгая пауза) сам там». (A. Henderson, Mark Twain, p. 104).
158
Марк Твен, по мнению Генри Ирвинга, выдающегося американского актера, обладал большим сценическим талантом. Однажды Ирвинг видел игру Марка Твена на сцене. После представления он сказал писателю: «Вы сделали ошибку, что не выбрали сцену как профессию. Вы были бы более великим актером, нежели писателем».
Близость Марка Твена к народному юмору подтверждается богатством и разнообразием народных юмористических средств в книге. «Закаленные» в этом отношении наиболее типичное произведение из всего написанного Твеном.
Без «проделок» не обходится ни одна народная юмореска; Твен к ним прибегает охотно и часто с их помощью обрисовывает нравы, характеры людей. В реальной жизни «проделка» иногда разрасталась до геркулесовых столбов, захватывала не одного-двух, не десяток людей, а целый город. И все участники свято хранили тайну юмористического заговора и молча наблюдали разыгрываемую шутку, создавая, таким образом, одураченной «жертве» полную иллюзию естественности. Твен рассказывает, как в городе Карсоне (Невада) все горожане были участниками шутки над государственным прокурором генералом Бекомбом, ограниченным и самодовольным чиновником. Шутки ради «пострадавший» Гайдт плакал перед генералом неподдельными слезами; шутки ради судья Руп открыл форменное судебное заседание, «появился на троне посреди своих шерифов, свидетелей и зрителей», прослушал страстную и пафосную речь генерала, сопровождаемую рукоплесканиями присутствующих,
Жители Карсона в этой проделке играют лишь роль статистов-зрителей, но два-три лица мастерски обрисованы Твеном. Это типы людей Западной Америки середины XIX века. «Потерпевший» Гайдт разыграл свою роль с таким неподдельным волнением, возмущением и слезами, что мог «обмануть самого господа бога»; судья Руп провел все сцены затянувшейся шутки с такой серьезной торжественностью («при малейшем звуке судья замечал: «Порядок в суде!» — и шерифы мгновенно поддерживали его»), что иллюзия была полной, и несравненным было наслаждение ею; генерал Бекомб — одураченный простак среди двух тысяч шутников, невольный актер среди довольных зрителей — был столь красноречив, столь самодоволен («весь его организм приятно содрогнулся, когда прозвучали слова: «Дорогу государственному прокурору Соединенных Штатов!»), столь уверен в себе и в успехе дела, что трудно представить более целостный, законченный комический образ. Здесь полностью подтверждается теоретический принцип Твена: «Не бывает иного юмора, кроме того, который возникает из реальной ситуации» [159] .
159
См. С. Т. Harnsberger, Mark Twain at Your Fingertips, p. 138.
Преувеличение как основная черта юмора молодого Марка Твена многообразно представлена в «Закаленных» в виде охотничьих рассказов о хвастунах, в виде авторских гипербол, гротесков и гиперболических «наглядных» иллюстраций. К последним относится шутка Твена во время лекций о Сандвичевых островах: лектор пообещал своей аудитории показать, как каннибалы потребляют пищу, — если только какая-либо женщина «одолжит» ему своего ребенка. А. Хендерсон в книге «Марк Твен» определяет эту манеру писателя как прием «широкой юмористической бестактности» [160] .
160
A. Henderson, Mark Twain, p. 77.
Хендерсон приводит образец такой же «юмористической бестактности» в американском фольклоре Запада США. Некоему Хиггинсу, простецкому парню, возчику камня, однажды было поручено перевезти тело судьи Бегли: судья упал со ступенек здания суда и свернул себе шею. Хиггинс должен был, привезя тело судьи домой, предварительно подготовить к печальному известию жену судьи, то есть изложить ей эту новость возможно мягче. Подъехав к дому судьи, Хиггинс закричал, зовя женщину к двери. Когда та вышла, он тактично справился: «Не здесь ли живет вдова Бегли? Женщина негодующе ответила: «Нет». Хиггинс мягко пожурил ее за каприз и снова осведомился: «Не живет ли здесь судья Бегли?» И когда женщина ответила утвердительно, он воскликнул, что готов биться об заклад, что это не так. Затем деликатно спросил: «Может быть, судья дома?» И, будучи уверен, что не получит утвердительного ответа, с торжеством воскликнул: «Я так и знал! Потому что…» — и Хиггинс вывернул из телеги на землю тело судьи.
Насколько распространен подобный юмористический прием в литературе различных национальностей, указывает то обстоятельство, что у А. П. Чехова имеется аналогичная ситуация в рассказе «Дипломат».
Традиционный на Западе Америки тип хвастуна представлен в книге старым бродягой Арканзасом. Он до того надоедал всем в гостинице, до того привязывался к каждому, ожидая ссоры и драк, до того вопил, хвастал, угрожал, палил из револьвера, что вывел хозяйку гостиницы из терпения, и она, защищая своего кроткого мужа, бросилась на наглеца, вооруженная… ножницами. Хвастун отступил. С тех пор он стал тише воды ниже травы. Сцена построена по традиционному плану «спора хвастунов», в которых комический эффект заключен в разоблачении хвастуна, оказавшегося трусом. К тому же типу рассказов относится и «охотничий» рассказ Бемиса, в котором буйвол, преследуя человека, влез на дерево, а человек, защищаясь, повесил буйвола на петле из ремешка и расстрелял повешенного.
Гипербола определяет не только сюжеты бесчисленных рассказов, составляющих книгу, но и конструкцию отдельных образов и фраз.
Нужно подчеркнуть скудость природы Дальнего Запада. Твен находит такой образ: животные там столь неприхотливы, что «едят шишки, уголь-антрацит, медные проволоки, свинцовые трубы, старые бутылки — все, что попадает им, а потом отходят с таким благодарным видом, точно им на обед подали устриц». Или: мормоны столь благочестивы, что даже виски у них «из огня и серы» — чертово питье по крепости; мормонская библия столь душеспасительна, что это настоящий «печатный хлороформ», и автор с удовольствием пародирует текст мормонской библии; мормоны столь семейственны, что каждый из них имеет не одну, а семьдесят две жены и сто десять детей. Твен на протяжении нескольких страниц забавляется созданной гротескной ситуацией: что должен чувствовать папаша, когда все 110 ребятишек засвистят в подаренные им 110 оловянных свистков; что будет, если муж подарит брошку только жене № 6; нужно ли строить 72 кровати или только одну в семь футов шириной; выдержит ли черепица на крыше дома храпение 72 жен и т. д. А в заключение приводит совет старого мормона автору: