Марк Твен
Шрифт:
Уильям Дин Гоуэлс в 70-х годах был больше известен как редактор «Атлантического ежемесячника» и критик; известность романиста и новеллиста придет к нему позже, когда он возглавит буржуазно-апологетическое направление «нежной литературы».
После окончания Гражданской войны «бостонцы» заметно поправели, быстро совершали эволюцию от аболиционистских идей, которые им казались теперь неуместными, к открытой апологетике буржуазной идеологии. Духовная неустойчивость и дряблость стала считаться здравомыслием, отступничество расценивалось как патриотическое признание успехов «национального духа».
Постепенно эта литература начала терять былые связи с народом, сделалась глухой к новым жизненным коллизиям и нарастающим социальным конфликтам. Творчество Эмерсона, Лонгфелло, Холмса, Лоуэлла, на короткий момент отразившее высокий накал народной
Изменение содержания сказалось и на языке этих литераторов. Для них стал характерен манерный, цветистый, выспренний язык. Его охотно усваивали буржуазные ораторы в своих публичных речах, журналисты — в статьях.
Уничтожающую критику претенциозного стиля буржуазной литературы дал У. Уитмен в «Демократических далях» (1871). С презрением он отозвался о «заграничных господах» в американской литературе, которые «затопляют нас своими тонкими салонными чувствами, своими зонтиками, романсами и щелканьем рифм (в который раз их ввозят в нашу страну?)» [134] .
Неужели, негодует Уитмен, «этих жеманных карликов можно назвать поэтами Америки? Неужели эти грошовые, худосочные штучки, эти стекляшки фальшивых драгоценных камней можно назвать американским искусством, американской драмой, критикой, поэзией?» [135] .
134
Уолт Уитмен, Избранное, М. 1954, стр. 283.
135
Уолт Уитмен, Избранное, М. 1954, стр. 277.
Чем бесплоднее и консервативнее становились «брамины» и их многочисленные подражатели, тем жестче и беспощаднее были их литературные приговоры по отношению ко всему новому и прогрессивному. Журналисты и литературные критики, подхватывая суждения «маститых», легко уничтожали литературный авторитет писателя, если его взгляды шли вразрез с канонизированными буржуазными представлениями. О силе этого страшного пресса говорит трагическая судьба Брет Гарта, талантливого писателя, раздавленного буржуазной критикой и фактически изгнанного за пределы США под благовидным предлогом.
Официальная буржуазная критика встретила рассказы и «Простаков за границей» Марка Твена со сдержанным холодком и иронией. Для одних Твен был просто шутом (отзыв Хауленда), для изысканного стилиста Холмса «забавные и причудливые выдумки» Марка Твена находились вне литературы. Гоуэлс в рецензии на «Простаков», помещенной в «Атлантическом ежемесячнике», неодобрительно отозвался о пародийном тоне книги, считая его вульгарным заискиванием автора перед «вульгарным» же читателем.
Твен был объявлен «шутом», потакающим низменным вкусам публики, «парвеню» в литературе, отвергающим изысканную и узаконенную литературную манеру. Это была беспощадная дискредитация оригинального, хотя и не оформленного еще, стиля Марка Твена, в котором его литературные недруги сразу угадали чуждые им элементы — демократические и реалистические тенденции.
То обстоятельство, что «бостонцы» не признавали в Марке Твене писателя, несмотря на явный успех двух его книг среди широких читательских масс, было не только проявлением академизма, по неписаным законам которого журналист не считался писателем, но и фактом, говорящим о непримиримой литературной борьбе.
Гуманистические идеалы борющегося народа, его требования, надежды, чаяния должна была отразить новая, прогрессивная литература, центральной фигурой которой оказался Марк Твен.
Для него господствующая буржуазная литература, представленная Эмерсоном, Лонгфелло, Холмсом, Стедманом и другими, была «четырьмя тысячами критиков» [136] — суровых и беспощадных. Между ним и «академиками» установились холодные отношения, которые по неписаному кодексу требовали почтения и уважения со стороны молодого начинающего писателя и допускали ледяную вежливость со стороны «браминов».
136
Отзыв Марка Твена о Бостоне, относящийся к 1869 г.
Но
Однажды в редакции журнала «Атлантический ежемесячник» отмечалось торжественным обедом 70-летие Джона Уиттьера. Марк Твен приглашен был на празднество. Зная, что на обеде будут присутствовать бостонские светила — Лонгфелло, Эмерсон и Холмс, Марк Твен решил «превзойти самого себя», и приготовил грандиозную шутку — литературную пародию.
На обеде он произнес юмористическую речь, в которой имена «браминов» фигурировали в такой ситуации: в заброшенной хижине встречаются трое бродяг, которые представляют себя как «Уиттьер», «Эмерсон», «Холмс» и, сообразно с этим, ведут «литературный» разговор, пересыпают его остроумными словечками во время игры в покер с горняком «Лонгфелло». В речи были даны меткие шаржированные портреты («мистер Эмерсон был маленький невзрачный рыжий человечишка; мистер Холмс был столь толстым, что напоминал воздушный шар, со своими двойными цепями, свисающими с живота вниз; мистер Лонгфелло был похож на профессионального боксера: голова у него была коротко остриженной и щетинистой, как будто он надел парик, сделанный из волосяных щеток, нос его смотрел прямо вниз… Он был навеселе…») [137] она была пересыпана стихотворными строчками и строфами, пародирующими стиль Холмса, Лонгфелло, Эмерсона (особенно удачной была пародия на «Евангелину» Лонгфелло).
137
Mark Twain, The Complete Works, v, 24. p. 64.
Речь Твена была встречена гробовым молчанием (первый и последний раз в жизни), и обескураженный оратор «сгорел со стыда». Проведя бессонную ночь, он написал всем трем «оскорбленным» (и Уиттьеру также) извинительные письма, на которые получил «вполне благовоспитанные» ответы. Его учтиво успокаивали и советовали забыть об инциденте. Возмущенными оказались почитатели Эмерсона, Лонгфелло и Холмса. «Вы совершили преступление…» — говорил Твену Гоуэлс. Твен — щепетильно-вежливый человек в быту — был очень удручен.
Прошло много лет. Марк Твен снова отыскал копию своей задорной пародии. В статье «История речи» (1906) он писал:
«Я прочел ее дважды, и если я не идиот, то она не имеет никакого дефекта от первого до последнего слова. Она так хороша, как только возможно. Острая, насыщена юмором. Нет ни грубости, ни вульгарности ни в чем» [138] .
Ошибкой была не его речь, а его поведение, продолжал Твен. Произнес речь, а потом струсил и извинился. Доведись теперь встретиться с «бессмертными стариками», так он слово в слово повторил бы свою речь и заставил бы их сбежать с обеда.
138
Mark Twain, The Complete Works, v. 24, p. 75.
Своей пародией Марк Твен отлично показал, что его языку совершенно чужда «изысканность» приглаженной, манерной речи «бостонцев». Если их рафинированный язык был речью верхушек буржуазного общества, то язык Марка Твена был языком народных низов в литературе, со всеми особенностями просторечья, местных диалектов, с присущей этому языку грубоватостью и красочной выразительностью [139] .
Это не означало, что Марк Твен не ценил творчества «бессмертных стариков» или не учился у них. Он знал наизусть многие стихи Лонгфелло; будучи на Сандвичевых островах, носил с собой томики с произведениями Холмса, в беседах цитировал строфы «Бостонского гимна» Эмерсона. Но его почтение скорее относилось к деятельности «величавых» (его выражение) в прошлом, нежели к их творчеству в настоящем.
139
Когда в 1867 г. Марк Твен выступил перед публикой родных мест, газета в Сент-Луисе сделала такое сравнение: «Он имеет успех в том, в чем, как мы видели, Эмерсон и другие литературные магнаты потерпели поражение: быть увлекательным и доставлять удовольствие большой и разнообразной аудитории» («Mark Twain's Travels with Mr, Brown», p. 136).