Маркиз де Кюстин и его "Россия в 1839 году"
Шрифт:
«В сердцах русского народа вызревает такое стремление, которое может зародиться только в груди угнетенных и питаться лишь несчастиями всей нации. Народ сей по самой своей сущности аг рессивен и жадно корыстен из-за претерпеваемых им лишений. Позорной покорностию своей он уже заранее искупает свои намерения поработить иные нации. /.../ Дабы очиститься от унизительного и нечестивого пожертвования всеми общественными и личными свободами, раб, стоя на коленях, мечта ет о мировом господстве» 43 .
И Кюстин спрашивает себя: можно
«С самого приезда моего в Россию у меня сложи лась мрачная картина будущего Европы Конечно, подобное мнение отвергается многими разумными и сведущими людьми. Они полагают, что я преуве личиваю силу Российской империи. По их представ лениям, для каждого общества неизбежны пораже ния, а Россия будет распространяться на Восток, после чего распадется на части /.../ а .
Однако я вижу сего Колосса с близкого расстоя ния, и мне с трудом верится, что Провидение со творило его лишь ради уменьшения азиатского вар варства. Похоже, он создан прежде всего дабы по карать новым нашествием развращенную цивилиза цию Европы. Нам непрестанно угрожает извечная тирания Востока, и своими сумасбродствами и по роками мы можем заслужить справедливую кару» 47 .
Для Кюстина опасность со стороны России всегда зависела, прежде всего, от слабости Европы:
«Провидение не напрасно накапливает на восто ке Европы сии громадные и бездействующие пока силы. Придет время, и спящий гигант проснется, чтобы положить конец власти нашего словоблудия
Когда наша космополитическая демократия пре вратит войну в нечто одиозное для всех народов, и
а Современный читатель, несомненно, обратит внимание на соотносимосгь этой мысли с советско-китайским кон фликтом 46 .
когда сии самые цивилизованные в мире нации окон чательно ослабят себя политическим развратом и впадут на позор перед всем миром во внутрен нюю спячку и в своем эгоизме уже нигде не отыщут для себя союзников, тогда разверзнутся врата Се вера^, и нас постигнет последнее нашествие, но на сей раз уже не невежественных варваров, но тех, кто лучше нас постиг, как должно управлять нами j » 48 .
Но будет ли это столь ужасно и действительно окажется концом всего? Станет ли русское владычество непереносимым? Может быть, в нем окажется своя польза? Кюстин не думал так, и его обоснования заставляют вспомнить недавнюю дискуссию вокруг Чехословакии [21]:
«Русское господство, даже если оно ограничит ся только дипломатическими требованиями без завоевания, представляется мне наихудшим. Мы обманываемся ролью этой страны в Европе. По принципам своего правления Россия представляется нам оплотом порядка, но по характеру народа она принесет тиранию под видом подавления анар хии» 49 .
Таким был взгляд Кюстина на значение России для будущего Европы. Угроза? Да, несомненно и неизбежно, поскольку отсталость России, неровный ритм ее развития и невозможность обустроить самое себя не оставляют ей иного пути. Нация, неумиротворенная внутри, не может мирно сосуществовать с соседями. Однако русская угроза определяется лишь собственной слабостью Европы.
Агрессивность России происходила от недостатка тех качеств, которым она завидовала у других стран, являясь одновременно угрозой и для них, и для самой себя, потому что у нее не было достойного прошлого. А Европе угрожает опасность из-за ее неспособности уважать свою историю.
В начале этой главы мы уже упоминали о политических взглядах Кюстина до приезда в Россию. Остается лишь сказать, что именно изменилось в них ко времени его возвращения, хотя, как он сам говорил, произошло, главным образом, только смещение акцентов, а не перемена по существу.
Вспомним и его слова о том, что он поехал в Россию, «дабы отыскать аргументы противу представительного правления». Но это лишь часть его высказывания, а далее было: «однако я возвращаюсь сторонником конституций».
В других местах книги он говорит об этом подробнее:
«Во Франции мне казалось, что я согласен с апо логетами старого порядка. Но, должен признаться, пожив при деспотизме, который установил воен ную власть над народом целой Империи, я уже предпочитаю некоторую живительную неразбериху идеальному порядку, несовместимому с самой жиз нью» 50 . «Уехав из Франции напуганный злоупотреб лениями ложной свободой, возвращаюсь с убеждени ем в том, что хотя представительная система с точки зрения логики отнюдь не самая нравствен ная форма правления, практически она все же ра зумнее и умереннее всех остальных, ибо, с одной стороны, предохраняет народ от демократической распущенности, а с другой — от вопиющих зол дес потизма. И я спрашиваю себя: не следует ли заглу шить собственные антипатии и безропотно поко риться тому необходимому, что приносит для при уготовленных к сему наций более добра, чем зла?» 51 .
Трудно понять, как следует оценивать подобные высказывания. Их схожесть со столь еще недавними заключениями Токвиля после поездки в Соединенные Штаты столь велика, что наводит на мысль о его сильнейшем влиянии на Кюстина. Может быть, подсознательно он хотел разделить хотя бы малую часть токвилевского успеха. Но несомненно и то, что все-таки это были его собственные убеждения, и они останутся классическим примером среди бесчисленного числа иностранцев, приезжавших и живших в России, которые примирились с несовершенством политических систем у себя на родине. Остается только напомнить сказанное Кюс- тином в самом конце его книги: