Маркиз Роккавердина
Шрифт:
Тишина пугала его. На улице застонал кот — жалобно, почти что человеческим голосом: то как плачущий ребенок, то как смертельно раненный человек. Стон то удалялся, то приближался, звучал то громче, то тише, протяжнее. Недобрый знак, думалось маркизу, хотя он знал, что это любовный зов.
И никуда ему было не деться от этого стона, как ни старался он отвлечься от него или, скорее, слить с ним воедино стенавший в его душе внутренний голос, в то время как перед его взором проходили — то поодиночке, то все сразу — скорбные фигуры жертв его ревности, его гордыни, его упрямства: Рокко Кришоне, Агриппина Сольмо, дон Сильвио Ла Чура, Цозима, Нели Казаччо. Вот Рокко, смуглый, с густыми черными волосами, с проницательными черными-пречерными глазами, с неукротимой мужественностью в голосе и жестах, и все же такой преданный ему, гордый тем, что его называют «маркизов Рокко»,
Хватит ли у него смелости связать ее жизнь со своей теперь, когда он чувствовал себя во власти какой-то мстительной силы, против которой он ничего не мог сделать?.. Нет, нет! Он должен искупить свою вину, искупить совсем один, и не создавать себе еще один укор совести, обрекая это доброе создание на неминуемую гибель!
Неминуемую!.. Он не знал ни откуда она придет, ни от кого, ни как, ни когда. Но он больше не сомневался, что разоблачающее слово будет произнесено, что возмездие рано или поздно падет на него, если он добровольно не наложит на себя епитимью и не будет ее выполнять до тех пор, пока не почувствует себя очищенным и прощенным. Дон Сильвио сказал ему: «Помните! Бог справедлив, но неумолим! Он сумеет отомстить за невинного. Пути его неисповедимы!» И вместе с этими словами он снова услышал шум ветра, рвавшего ставни, с воем и свистом метавшегося по переулку.
Он не решался даже подняться с кресла, испытывая странное ощущение, будто его комната превратилась в замурованную со всех сторон тюремную камеру, куда его бросили умирать от ужаса и изнеможения, как несправедливо умер вместо него Нели Казаччо. Он льстил себя надеждой, что избежал людского и божьего суда, как только присяжные вынесли свой вердикт, а дон Сильвио вынужден был молчать поначалу из-за своего долга исповедника, а потом из-за смерти; когда сам он вообразил, будто избавился от бога, от веры в загробную жизнь и обрел покой, благодаря разглагольствованиям и примеру кузена Перголы… И вдруг!.. Или все это ему приснилось?.. Или он продолжал видеть сон наяву?
Он услышал, как зачирикали воробьи на крышах, различил сквозь неплотно прикрытые ставни балконной двери слабый свет зари, и ему показалось, что он на самом деле пробудился от какого-то кошмарного сна. Он распахнул дверь на балкон, вдохнул всей грудью утреннюю свежесть и почувствовал, что по мере наступления дня его заполняет приятное ощущение благополучия. Воробьи, весело чирикая, скакали друг за другом по крыше. Ласточки щебетали возле водосточных труб, на которые подвесили свои гнезда, в домах послышались первые звуки, в переулке начиналась обычная жизнь. И солнце, уже золотившее верхушки колоколен и куполов, медленно и величаво струило свой свет на крыши, приближало далекие холмы и горы, красивой дугой огибавшие эти холмы, что уменьшались и терялись в бескрайней долине, покрытой всходами, сверкающими в тенистых местах росой.
Когда совсем разгорелся дневной свет, печальные призраки, мучившие его ночью, окончательно исчезли. И едва он снова представил себе кузена Перголу в белом нитяном колпаке, натянутом на самые уши, с обернутым пластырями горлом, обмотанным серым шерстяным шарфом, сидящего в постели, опираясь на гору подушек, с багровым лицом и опухшими глазами, то смех, который он подавил тогда в комнате с горящими свечами в канделябрах из позолоченного дерева, стоявших возле ларцов с мощами и серебряного вервия Христа бичуемого, тот смех, подавленный не столько волнением, сколько из-за присутствия опечаленной жены и детей кузена, теперь неудержимо вырвался из его груди, когда он увидел голубое, светлое небо, купола, колокольни, дома Раббато, поля, холмы и не было в нем никакой горечи разочарования, словно он понял наконец, что переусердствовал, малодушно поддался впечатлению! И он с удовлетворением глубоко вздохнул всей грудью!
24
Кормилица Грация, принеся ему кофе, сообщила хорошую новость:
— Сын мой, успокойся. Твой кузен вне опасности. Его жена
— Вдвоем, матушка Грация? Одному оказалось не под силу?
Он попытался засмеяться, но смех застыл на его губах.
Позднее, гоня во весь опор вниз по большой дороге запряженных в коляску мулов, маркиз почувствовал, что его вновь охватило какое-то смутное беспокойство, какой-то неожиданный страх, напомнивший об ужасной тревоге, пережитой ночью. Мулы, фырча и тряся головами под частыми ударами хлыста, свернули на дорогу в Марджителло, молнией пронеслись между изгородями из кактуса и с грохотом вкатили коляску во двор. Управляющий, вышедший навстречу хозяину из своей каморки на первом этаже, не удержался от тихого возгласа:
— Бедные животные!
Маркиз выпрыгнул из коляски, мрачный, хмурый, и едва кивнул в ответ на приветствие управляющего. Он прошел мимо в здание аграрного общества, распахнул все окна и стал медленно ходить по огромным помещениям, осматривая машины, кувшины, бочки, испытывая какую-то тоску при виде этих машин, которые еще ни разу не были в действии и, как казалось ему в этот момент, так никогда и не будут использованы, перед этими пустыми бочками и кувшинами, которые, также думалось ему, никогда не будут наполнены. Откуда такое тревожное предчувствие? Этого он не мог себе объяснить.
Он вышел из дома, прошел за ограду из эвкалиптов и остановился на краю поля, где уже начали вызревать хлеба. Никогда прежде не доводилось ему видеть такого великолепного буйства растительности. Колосья склонялись на верхушках стеблей, таких высоких, что среди них мог бы укрыться всадник на коне. Мягко волнующееся поле простиралось на сколько хватало глаз во все стороны долины до самого подножия окружавших Раббато холмов. А на них крупными квадратами темнели виноградники, и пятнистые оливковые деревья карабкались по крутым склонам и тянули к земле свои ветви, словно хотели прикоснуться к ней. Но ни эти виноградники, сплошь увешанные — он знал это — маленькими зелеными кистями, которые через несколько месяцев под действием благотворного солнечного тепла превратятся в тяжелые темные или янтарно-желтые грозди, ни оливковые рощи, в которых после буйного цветения ветви гнулись под тяжестью созревающих плодов, не доставляли ему в этот день ни малейшей радости, как будто виноград и оливки не должны были вскоре задать работу машинам и прессам и заполнить бочки и кувшины.
Отчего такое тревожное предчувствие? Этого он не мог себе объяснить.
Он был недоволен собой, собственными планами, тем, что сделал и что ему хотелось бы еще сделать, — всем. Ему казалось, что все его усилия ни к чему не приведут, что они бесполезны, что даже само его существование еще более бесполезно и бессмысленно, нежели все остальное. И он снова подумал: «Ни в чем нельзя быть уверенным!» И он снова задался вопросом: «Но как же так?.. Как же так?»
Все сызнова! Едва ему казалось, будто он укротил, одолел своего мучителя, врага, сидевшего внутри его, как обнаруживал, что тот опять заявляет о себе и начинает новый приступ, еще более мощный и упорный, чем прежде. Любая передышка оказывалась обманчивой. Все усилия оборачивались полумерой, которая успокаивала лишь на какое-то время, но не вылечивала окончательно.
Может быть, он сам был виноват в этом. Он не оказывал обстоятельствам и впечатлениям достаточно энергичного сопротивления. Разве он не был Роккавердина?.. Ах! Он хотел быть таким же Лиходеем, какими были некогда его предки. Ни в чем нельзя было быть уверенным? И все же… Он должен был поступать так, будто совершенно в чем-то уверен!
Заложив руки за спину, он стоял на кромке холма над волнующимся внизу морем пшеницы, широко и твердо поставив ноги, окидывая взглядом все открывающееся перед ним пространство, весь этот мощный взрыв жизни, какое-то время он почти ни о чем не думал, напряженным усилием собирая всю скрытую энергию своего атлетического тела и сурового духа. И когда почувствовал, что в висках и жилах вновь забурлила кровь, которую гнало по телу часто стучавшее сердце, когда понял, что в нем утвердилось намерение восстать против всего, что мешало его спокойствию, его счастью, он поднял руки в резком утвердительном и вызывающем жесте… И ощутил себя другим человеком! Таким, каким был несколько лет тому назад, когда его личные интересы, его прихоти были для него законом и нормой жизни. Все его теперешние беды происходили от одной-единственной слабости — от того, что он выдал Сольмо замуж! А он-то думал, будто проявил в тот день силу воли!