Мародер
Шрифт:
Однако тишина эта была явно беременна чем-то нехорошим, это здорово чувствовалось по Коневским патрулям, почти ежедневно забредавшим на “Ахметкину стройку”. С конца лета в их повадке появились некоторые довольно тревожные нюансы – администрация, начав собирать нечто вроде налога, стремительно менялась, превращаясь потихоньку в обычную братву. Конь сохранял подобие порядка со все возрастающими усилиями, по бойцам это было все более заметно: если раньше, заходя к Ахмету, они вели себя эдак покровительственно, ощущая себя частью огромной по Тридцатовским меркам силы, то к осени все переменилось. Бойцов резко стало заботить все, касающееся материальной стороны жизни. До этого они были как-то свободны от “житейского попечения”; кормила, одевала, согревала их администрация, и они были не то что уверены в незыблемости этого порядка вещей, но хомячьи инстинкты были приглушены. В центре внимания бойцов оставались
Зашел патруль. Все как обычно: подошли к дому, эй хозяин ты дома, здорово-здорово, и все такое. Ахмет бросил работу и пригласил бойцов присесть за столик во дворе. Убрал со стола инструменты, протер, стаканы расставил, баба винцо вынесла, смородиновое, холодненькое – все честь по чести. Беседа вышла какая-то мутная; впрочем, отдельные фрагменты новизну утратили даже не вчера – но сведенные воедино и рассказанные тоном “рэкетирский задушевный” образца 93 года, произвели на Ахмета впечатление самое удручающее. Да как к Нигмату относишься, и сколько под ним народу – знаешь? и все как один – отморозки, прикинь? а со жрачкой че-то хуже стало, и Конь че-то дурит, да и население охуело – ему тут жизнь райскую, понимаешь, на наших костях выстроили – а оно не ценит; налог собирать заебешься – все шхерятся по норам своим, суки…
– А ты вот, кстати, живешь непло-о-охо, неплохо так живешь… Мы – покой обеспечили, а ты – живешь. Ну так че думаешь, Ахметка? Мы – покой, а ты – живешь. Годится, как думаешь? – ободренный Ахметовым поддакиваньем, старший патруля, Леха, вопросительно-наезжающе уставился прямо ему в глаза.
…О-о-о, как все запущено… Знают же, суки, прекрасно – с меня Конь брать не велел. Зря, кстати, не велел – вот оно боком и выходит. А далеко у них уже зашло, смотри-ка – по хую, велел Конь, не велел… Уже сами беспредельничать пытаются. Ладно, с этими спорить – ну нах, четыре ствола. Щас съеду, а ночью к Максимычу сгоняю…
– Да как тебе, Лех, сказать… Ты, говоришь, покой, а я, получается, живу… Вроде как оно и так, так оно… Да, надо тут это, репу чесать, так вот оно как-то…
– Ну, чеши, чеши. А я зайду как-нибудь, покурим за это. Лады? – облегченно выдохнув, поднялся из-за стола Леха. – Ну, давай, пока. Пошли, пацаны. Смотри, Ахмет, мы сейчас сменимся, и через три на четвертый опять наш график, зайдем.
– Давай, давай… Заходите, ребятушки… заходите, козлятушки. – Ахмет проводил угрюмым взглядом выходящий с его двора патруль. Обернулся к выглянувшим со второго Мухалычу и Витьке Почтарю – Ну, че, пацаны. Слышали?
– Да уж… – невесело протянул Мухалыч, почуявший нехороший поворот в жизни работодателя. – И че теперь? Сходил бы ты до Коня, а, Ахмет?
– Да хули им этот Конь, Мухалыч. – презрительно фыркнул Витька. – Смотри, Ахмет, решишь отмахиваться, можешь на меня рассчитывать.
– Не, Вить, рано еще кипишить. Может, еще не так все херово. Ладно, значит так. Бросайте на хер эти полы, щас пойдем за нашей пушкой. Мухалыч, ты помнишь, на четвертом плиты валялись, ну газовые эти, старинные? Ты их не скинул часом? Э, Мухалыч! Ты че скис-то?
– Ахмет, ты знаешь, я пожалуй все. Отработал я свое у тебя. Пошли, отдашь мне че там полагается, да пойду я.
– Мухалыч, ты че? Хуйня все это, пробздится! Че ты напрягся-то?
– Не, Ахмет. Мне эти дела на хер не нужны. Пробздится – пожалуйста, а пока – не.
– Ну, смотри. Не маленький, че тебя уговаривать. Дуру-то поможешь наверх затащить?
– Да помогу, че не помочь-то…
– Вот это я понимаю, Аппарат… – восхищенно выдохнул Витька, охлопывая лоснящуюся жилистую тушу НСВ. Полутораметровая дура неловко вцепилась струбцинами в края двух старых газовых плит, хищно глядя на площадь перед ДК. – Это он на сколько херачит?
– Да я че, пулеметчик, что ль. Я из него ни разу не стрелял, видел-то и то несколько раз. Но, помню, на сколько видишь – на столько и лупит.
– У, бля, это ж че, на километр по прямой сможет?
– Думаю, курит твоя трехлинейка в сторонке. Все ж двенадцать и семь, да ствол – вон, смотри, больше метра. На километр, наверное, только пушка может. Бля, вечереет уже, смотри-ка… Эт сколько мы с ней проеблись? Три часа? Четыре?
– Да не меньше. Слушай, а ты в самом деле собрался, по этим-то? Если че?
74
Пример живучести стереотипов. Отчего-то молва наделяет Мосинскую винтовку и ее патрон какими-то совершенно чудесными баллистическими характеристиками.
– Честно – не хотелось бы. Кровь, она штука такая, стрельнуть легко, а отвечать вот… Но, если буровить начнут – против лома есть приема. Вон она у нас какая, приема-то, дудухнет – я думаю, Вить, даже поверх голов им хватит обосраться, больно уж она по-взрослому дудухает.
Дождавшись полной темноты, Ахмет рысцой сквозанул к Пентагону. Караулы у Пентагона вели себя как пионеры в тихий час – на службу было положено накрест. Курят, ржут чуть ли не в голос. Ахмет предполагал нечто подобное, но действительность оказалась заваренной малость погуще – к примеру, на главном входе вообще никого не было. Подобравшись вплотную, Ахмет сделал рывок и встал спиной к входной двери, потянулся, закурил, изображая только что вышедшего и стараясь уловить, нет ли среди доносящихся из вестибюля голосов знакомого. Нет. Ну и ладно. Бросил почти целый бычок, вошел, сразу направившись к сидящим за низеньким столиком. Двое, незнакомые, не из патрулей – типа блатные, значит. Сидят, в нарды играют, волыны на кресло сложили.
– Здорово, товарышши военные.
– Те че тут надо? – с ходу начал буровить тот, что помельче. – Все вопросы днем! Будешь тут на ночь глядя шарахаться, дошарахаешься – кто-нибудь подстрелит, ясно? Давай, топай, топай.
– У меня информация для Худякова. – многозначительно приглушил голос Ахмет, рассчитывая проехать на остатках субординации. Прокатило.
– А-а-а, да ты стукачок у нас! Ну, тогда иди вон там стань, придут за тобой. – протянул коротышка и принялся спорить с напарником, кому идти звать дежурного.
…“Был оши-и-ибкой”…– с горечью передразнил Максимыча Ахмет. – …Приговор это был, а не ошибка. Ведь взрослые люди, бля, должны понимать… – а уши предательски горели на ночном холодке. Возвращаясь домой, Ахмет проявил незаурядные адвокатские способности, всячески отмазав себя от малейшей тени вины за то, что вскоре произойдет. Выходило все правильно: ему предложили – он отказался. Жопой не крутил, не переобувался, четко и сразу ответил – нет. Какие к нему могут быть претензии? Ежу понятно – никаких. В непонятках никого не оставлял? Тоже нет. Хоть это вообще не его ума дело. И Коню, и Максимычу было сказано – заведете у себя денежную движуху – все, пиздец. Никто его, конечно, не спрашивал – а сказано было, и не раз. Про то, что надо делать – тоже говорено было. В самом деле, Ахмет неоднократно заводил с Максимычем базар о том, что было бы умно Коню не пытаться носить воду в решете – все равно всем не поможешь, а вот семейку [75] можно собрать нехилую. Ни Конь, ни Максимыч слушать об этом не желали, хотя было видно, что ситуацию оба просекают до дна. Со своим вечным идиотским заходом, типа “а кто будет выбирать, а, Ахметзянов? Кому жить, кому умереть?” Ахмету эта лирика казалась тупым слюнтяйством, и он даже начал немного, самую чуточку, но презирать их. …Да в самом деле, кто я такой, чтоб старшим офицерам указывать, а? Конь – целый полковник, под полтинник мужику; Максимыч вон еще старше, хоть и подпол. И ладно бы не понимали – все ж понимают, быки упертые!… Результат, естественно, долго ждать себя не заставил – власть Коня как-то незаметно подрастворилась. Нет, все, конечно, продолжали ждать его решений и даже выполняли их, но… В общем, было ясно – все это ненадолго, Акела промахнулся. …Ну и че? Ну валился бы еще и я с ними сейчас, че бы поменялось? Одним на ножи поставленным больше, вот и все. – заговаривал Ахмет свои горящие уши, но уши жгли – видимо, отмазки не шибко годились.
75
Семейка – термин, означающий объединение осужденных в небольшой (2-5 чел., редко более) коллектив, служащий для решения оборонно-хозяйственных задач. В данном случае Ахмет имеет в виду то, что позже назовется “Домом”.