Марш 30-го года
Шрифт:
Переступив через несколько высоких грязных порогов, Павел остановился в дверях дощатой комнаты заводского комитета. Сквозь густые облака табачного дыма еле-еле можно было разобрать лица сидящих в комнате людей, но Алеша сразу увидел отца. Положив руку на стол, свесив узловатые, прямые, темные пальцы, Семен Максимович с суровой серьезностью слушал. Говорил Муха, старый заводской плотник, человек с острыми скулами и острой черной бородкой. Он стоял за столом, рубил воздух однообразным движением ладони:
– А я вам говорю: ждать нечего. Что вы мне толкуете: Ленин. У Ленина дело государственное. Ему нужно спихнуть какое там никакое, а все-таки правительство, а у нас
– Я привел вот начальника Красной гвардии, - сказал Павлуша.
Муха прищурился уставшими глазами на Алешу и вдруг расцвел широкой улыбкой:
– Так это ж... Алешка! Семен Максимович, что же ты, понимаешь, прятал такое добро дома!
Все засмеялись, склонились к столу. Семен Максимович провел пальцем под усами, но остановил улыбку, холодно глянул на Алешу, захватил усы и бороду рукой:
– Всякому овощу свое время. Значит, поспел только сегодня.
36
Семен Максимович очень устал. Очевидно, и палка его устала, поэтому она не шагала рядом с ним, а тащилась сзади, совершенно обессиленная. Алеша слушал отца и все хотел перебить его, но отец не давал:
– Не болтай! Обрадовался. Не языком делай, а головой и руками.
– Батька!
– Слушай, что я говорю. Самое главное, чтобы все было сделано как следует, а не так, как привыкли... Это тебе не германский фронт какой-нибудь...
– Не германский фронт? Ого!
– Не понимаешь ты ничего. Германскиф фронт - это тебе раскусили и вот положили: тут русский, тут немец - деритесь, как хотите. Кто кого побьет, тот, значит, сверху. Так или не так?
– Отец!
– Алеша захохотал на всю улицу.
– Ишь ты, вот и вдно, что не понимаешь, а еще военный. Ты смотри, здесь тебе совсем другое дело. Там ты был что? Пушечное мясо. А здесь, если без головы, так с тебя один вред, потому что тут враг кругом тебя ходит, да еще и "здравствуй" тебе говорит. Это раз. Теперь другое. Там ты немца побил или он тебя побил - разошлись, помирились, сиди и жди, пока новая война будет через сколько там лет. А тут война на смерть затевается. Понял?
– А ты, отец, знаешь что, - ты молодец!
– Вот я тебя стукну сейчас, будешь знать, какой я молодец. Ты понял?
– Понял.
– Ничего ты не понял. Тут нужно в гроб вогнать, навечно, потому что надело.
– Кому надоело?
– Понял, называется. Мне надоело. И всем. До каких пор: то какие-то рабы, то крепостные, то Пономаревы разные, Иваны Грозные, Катерины. Всякие живоглоты человку трудящемуся на горло наступают. Что, не надоело тебе?
– Отец, знаешь что, дай я тебя расцелую, - Алеша размахнулся рукой и полез с обьятиями.
Семен Максимович остановился у забора и провел под усами пальцем:
– Ты сегодня доиграешься у меня. Иди вперед. Ишь ты, сдурел!
Несколько шагов он прошел молча и снова заговорил:
– Тебе, молокососу, такую честь - Красная гвардия. Чтоб разговоров не было у меня: то да это, как да почему. Через месяц - крайний срок, а то и раньше по возможности. Муха правильно говорил.
Как только пришли домой, Алеша сразу вызвал Степана во двор. Долго их не было. Мать тревожно поглядывала на дверь и, наконец, спросила
– Чего это они там шепчутся?
– Значит, дело есть. И пускай шепчутся. Люди они военные, им виднее.
Мать внимательно присмотрелась к Семену Максимовичу, ушла в кухню и там тихонько вздохнула. Капитан вылез из чистой комнаты, присел к столу, за которым ужинал Семен Максимович.
– Как там офицеры?
– спросил Семен Максимович.
Капитан направил нос в сторону и негромко, без выражения, без улыбки рассказал о совещании у Троицкого.
– Какое ж ваше мнение?
– Алеша... это... молодец.
– Да что вы мне Алеша, Алеша! Мало ли что, мальчишка... там... Дело как будет?
– Дело? Дело, Семен Максимович... э... неважное дело.
– Неважное? Чего это... неважное? Народ, это важное дело?
Капитан кивнул над столом, подумал и еще раз кивнул:
– Народ... да... народ, конечно. Но... понимаете... если б... э...
– Да чего там экать? Говорите.
– Артиллерия!
Капитан глянул хозяину прямо в глаза.
– Артиллерия?
– Да. Если бы к народу да еще артиллерию, важное дело может получиться.
Семен Максимович редко смеялся громко, а сейчас рассмеялся на всю хату, даже звон по стеклам пошел.
– Знаете что, Михаил Антонович?
– сказал старик, отдохнув.
– Правильно сказано!
ЧАСТЬ 2
Выздоровел Алеша или проснулся, он и сам разобрать не мог, да и времени не было, чтобы задуматься. Целыми днями он носился по заводам, по Костроме, по городу, помогал себе палкой и на палку злился. Он вспоминал с удивлением, как раньше радовался оригинальному удобству костылей. А сейчас хотелось забыть о каких бы то ни было удобствах, хотелось просто без удобств, летать по земле. В этом постоянном движении Алеша прислушивался к себе и не мог разобрать, что с ним происходит. С одной стороны, к нему возвратились былое мальчишеское оживление, шаловливый огневой задор и смеющаяся безоглядная проказливость, с другой стороны, как-то по новому видели его глаза, видели далеко во все стороны, через крыши Костромы, через тишину и бедность знакомых улиц, через преграды горизонтов, через просторы великой России. И глаза у Алеши стали теперь ясными и светлыми, они как будто приобрели невиданную глубину отражения. И для него самого было удивительно, почему так ладно уживаются рядом его юношеское легкомыслие и серьезная точность больших исторических видений, откуда пришло это оьединение мальчишки и философа. Очень хотелось знать, у всех ли такое происходит или только у него одного. Он внимательно присматривался к людям, к отцу, к Степану, к Бойко, к Павлу. Семен Максимович сильно помолодел за последние дни, чаще проводил под усами, скрывая улыбку, а то и просто открыто смеялся тем самым неожиданным прекрасным смехом, который Алеша впервые увидел у него, когда уезжал на фронт. Даже капитан, хоть и редко показывал зубы, а смотришь, чего-нибудь и скажет с хитроватой жизнерадостной заверткой. А на заводе, в комитете, на митингах, среди горячих речей и размашистых, сердитых кулаков широким новым наводнением шло острое слово, сверкали шутки, разливалось зубоскальство и грмел гомерический хохот. И в то же время у всех людей сильными и зоркими сделались глаза, и все люди, как и Алеша, перемахивали взглядами через Ленина в Петрограде, и петроградские уже закаленные в новой борьбе рабочие ряды, и всю необозримую равнину Россиии и Кавказкие горы, и Сибирь. Видели ясно, насквозь и всю хитро сплетенную сущность врагов: смешную и слабую силу Керенского, угрюмо-ошалевшую энергию Корнилова, болтливую гнусность вожаков-политиканов.