Марш 30-го года
Шрифт:
– О наших делах говорить нужно коротко: завода мы закрывать не будем. Что касается нашего, как бы это сказать, хозяина Пономарева, про него разговор тоже короткий. Как это бабы говорят: с глаз долой, из сердца вон. Нам гражданин Пономарев без надобности: идите себе домой и отдыхайте после трудов - полная вам свобоад. А заводом пускай управляет заводской комитет. Там есть люди получше Пономарева. Нечего тут на лесопильные заводы сворачивать. Плоты стоят на реке, скоро замерзать будут, угля там не нужно, опилками топят. Вот теперь и интересно, как это Совет рабочих депутатов позволил такое дело: остановиться лесопилкам. А другое дело: нам туда
Богомол ничего не ответил. Стоял, улыбался, глядя в сторону.
– Видите, угадал. Чего они сюда ездят? Провокацию наводить. Городская управа! Какое ей дело до Костромы. Что у нас - электричество есть, или мостовые, или эти... тротуары? А может, театр есть? Сейчас клуб открывают, кто - может, городская управа? Муха открывает да наши дети. А он сюда приехал. Остробородько, бесстыдник. А его дочка молодая, видно, человек чести не потерял, бросила его, богатого отца, у нас живет, на Костроме, у стариков Афанасьевых. А мы что ж? Он дочке родной не нужен, а нам нужен? Гнать их отсюда в шею, вот мое предложение.
Котляров в последний раз взмахнул кулаком и снял с плеча винтовку. Богомол быстро отскочил в сторону. Котляров перевесил винтовку на другое плечо и, перегнувшись, показал всем веселые крепкие еще зубы. Все расхохотались и захлопали. Котляров присел на краю трибуны: - Берегись, на голову прыгну!
Перед ним мгновенно раступились, и он большим пухлым мешком слетел на землю и начал пробираться к отряду.
– Хорошо я сказанул?
– обратился он к Алеше.
– говорил ты, как надо, а винтовку зачем снимал?
– А чтоб видели. Пускай знают, с кем говорят.
На трибуне парламентски беспристрастный Муха, подергивая бородку, обьявил:
– Теперь скажет гласный городской думы гражданин Остробородько.
– Не надо, - закричали, - черта нам время тратить!
– Перекинь его через забор!
Но закричали и другие:
– Да чго вы?! Пускай скажет!
– На что он тебе нужен?
– Да интересно.
– Пускай говорит!
– Вместо театра!
Муха поднял руку:
– Так что? Пусть говорит?
– Валяй!
Остробородько подошел к краю помоста, спокойно, умненько осмотрел толпу. Ему крикнули:
– Чего глазеешь? Говори!
– Ты кто будешь? Эсер?
– Да, я имею честь принадлежать к той партии, которая выставила дорогие для нас имена Каляева и Сазонова.
– Ты не хватайся за Каляева! Азеф у вас был?
Остробородько развязно, с досадой отмахнулся рукой:
– Наша партия говорит вам правду. Она не будет вас обманывать
– Понравилось?
– спросили громко.
– Что понравилось?
– А наши красногвардейцы?
– А как же, очень понравилось!
– голос Остробородько зазвучал тем воодушевлением, которое всегда бывает у оратора, когда у него наладился контакт со слушателями.
– С такими людьми...
– Да брось!..
– снова крикнули.
– Тебе что, воевать хочется?
– Не мне...
– Ага, не тебе! Гони его в шею!
– Товарищи!
– Убирайся отсюда! Долой! Гони его!
Муха поднял руку. Утихли.
– Пускай кончает или не надо?
Ему было ответом многоголосый крик, в котором уже нельзя было разобрать слов.
Муха комически развел перед оратором руками. Остробородько посмотрел поверх голов, тронул ушко очков, отошел к Пономареву.
– Давай Богомола!
Богомолу, видно, стало жарко. Он распахнул свой макинтош, и глазам всех представился хорошо сшитый светло-серый френч и на нем - приятным мягким блеском серебрянная медаль на георгиевский ленте.
– За что у тебя награда? За что медаль получил?
Керенский дал, что ли?
Богомол откинул волосы, придал голове гордый вид, на толпу смотрел из-под полуопущенных век, прикрывающих большие выпуклые глаза:
– Медаль я не украл - достаточно вам этого?
Сразу почувствовалось, что будет говорить сильный оратор. В голосе Богомола звучали глубокие грудные ноты, теплые и приятные, владел он голосом уверенно и умел придавать ему сложные намекающие оттенки, забирающие за живое. Он не спеша, толково, основательно нарисовал картину военных бедствий, разрухи, остановки жизни. Он называл цифры, приводил факты, еще мало известные, делал это с несомненной честной убедительностью. Многие придвинулись ближе.
– Эсеры - не такие плохие люди. Есть и хуже. Мы - не бандиты, не воры, мы стараемся быть честными людьми. С нами можно говорить. Я знаю, для вас было бы приятнее, если бы я обещал вам прибавить заработок, дал бы лес и уголь. Но я не могу вас обманывать, в своей жизни я немало сидел в тюрьмах за ваше право, за ваше счастье, и поэтому вам я обязан говорить правду, даже если она вам покажется горькой правдой. И я призываю вас: не думайте только себе, подумайте и о России, освобожденной, великой России. Надо кончать войну. Это первое, священное...
– Правильно!
– Надо кончать войну победой!
– А для чего тебе победа?
На этот вопрос Богомол налетел с разгона, крепко ушибся, перевел дух, и это погубило его ораторский успех. Он неловко переспросил:
– Как?
Может быть, ему и ответил кто-нибудь, но за общим смехом не слышно было ответа. Если бы на этом смехе кончилась его речь, все прошло бы благополучно, но Богомол оскорбился и потерял власть над собой. Глубокие и грудные ноты, теплые и приятные, исчезли в его глосе. Он сделал шаг вперед и закричал на тон выше, в той истошной истерической манере, которая может только раздражать слушателя. Теперь слушали, поглядывая на него сбоку, рассматривая его медаль и макинтош, улыбаясь в усы. Он кричал: