Марш Радецкого

Рот Йозеф

— Так, так! — повторил Франц-Иосиф. — Постараюсь запомнить, — добавил он, как бы извиняясь за ошибку, которую только что допустил.

Он постоял еще немного перед лейтенантом, но не видел ни Тротта, ни всех других. Ему больше не хотелось шагать по рядам, но это было необходимо проделать, чтобы люди не заметили, что он испугался собственного возраста. Его глаза опять, как обычно, смотрели вдаль, где для него уже всплывали края вечности. И император не заметил, что на кончике его носа повисла кристально-прозрачная капля, которая наконец упала на густые серебряные усы и невидимо угнездилась в них.

И всем стало легко на сердце. И дефилирование полков могло начаться.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Многочисленные важные перемены происходили в доме и в жизни окружного начальника; он отмечал их с удивлением и даже с гневом. По разным мелким признакам, которые он, однако, считал достаточно показательными, он замечал, что мир вокруг него изменялся, он думал о его гибели

и о пророчествах Хойницкого. Господин фон Тротта искал нового слугу. Ему присылали множество вполне достойных молодых людей, с безупречными рекомендациями, людей, по три года служивших в армии, и даже унтер-офицеров сверхсрочной службы. То одного, то другого брал "на испытание" окружной начальник. Но ни на одном не мог остановиться. Их звали Карлами, Францами, Александрами, Йозефами, Алоисами или Кристофами или еще как-нибудь. Но окружной начальник пытался каждого называть Жаком. Ведь и настоящего Жака звали, собственно, по-другому. Имя это присвоил ему герой битвы при Сольферино, и он всю свою долгую жизнь носил его, как поэт — литературный псевдоним, под которым он публикует свои бессмертные стихи и поэмы. Но через несколько дней оказывалось, что все эти Алоисы, Александры, Йозефы не желали откликаться на почетное имя Жака. И окружной начальник воспринимал это упорство не только как отказ в повиновении и нарушение правопорядка, но и как оскорбление, наносимое незабвенному покойнику. Как? Им не подобало называться Жаком?! Покойный Жак продолжал жить в памяти господина фон Тротта не только как образцовый слуга, но и как образец человека вообще. Но еще больше, чем упрямству его преемников, дивился окружной начальник легкомыслию господ и учреждений, снабдивших этих "жалких субъектов" столь хорошими рекомендациями. Если, например, было возможно, чтобы этот субъект, Александр Чак (человек, имя которого упорно не хотело изгладиться из памяти окружного начальника и выговаривалось им с такой ненавистью, что казалось, будто он на месте убивает Чака одним произнесением его имени), если, повторяем, было возможно, чтобы этот Чак, принадлежащий к социал-демократической партии, мог, несмотря на это, сделаться в своем полку унтер-офицером сверхсрочной службы, — право же, можно было усомниться не только в таком полку, но и во всей армии. А императорско-королевская армия была, по мнению окружного начальника, единственной силой в государстве, на которую пока еще можно было полагаться. Окружному начальнику вдруг стало казаться, что мир заселен одними чехами: нацией, которую он считал упрямой, твердолобой, глупой, да к тому же чуть ли не изобретательницей самого слова «нация». Ко всему этому еще добавлялись малопонятные приказы и распоряжения наместника, рекомендующие более мягкое отношение к "национальным меньшинствам" (одно из определений, наиболее ненавистных господину фон Тротта). Ибо "национальные меньшинства", по его понятиям, были не что иное, как большие сообщества "революционных субъектов". Ему даже казалось, что эти «субъекты» размножаются каким-то противоестественным, несвойственным человеку образом. Окружному начальнику было совершенно ясно, что "благонадежные элементы" становились все менее плодовитыми и все меньше производили потомства; это доказывала и статистика переписей, в которую он иногда заглядывал. Он больше не мог отогнать от себя страшной мысли, что само провидение недовольно монархией, и, хотя он был, правда, выполняющим обряды, но не очень ревностным христианином, он все же склонялся к. предположению, что это бог карает императора. Мало-помалу ему вообще стали приходить в голову странные мысли. Степенность, которой он проникся с того самого дня, как. сделался окружным начальником в В., мгновенно состарила его. Даже когда его бакенбарды были еще совсем черными, никому не пришло бы в голову считать господина фон Тротта молодым человеком. И все же люди в его городке только теперь начали замечать, что окружной начальник старится. Все давно усвоенные привычки ему пришлось забросить. Так, например, после смерти старого Жака и своего возвращения от сына из пограничного гарнизона он больше не совершал утренних прогулок, из страха, что один из этих часто сменяющихся "подозрительных субъектов", прислуживавших ему, позабудет положить письма на стол и, пожалуй, даже открыть окно. Он ненавидел свою домоправительницу. Он всегда ее ненавидел, но все же время от времени обращался к ней с каким-нибудь словом. С тех пор как старый Жак больше не прислуживал, окружной начальник воздерживался от каких бы то ни было замечаний за столом, ибо на самом деле все его лукавые словечки предназначались для старого Жака и, в известной степени, были рассчитаны на успех у старого слуги. Лишь теперь, когда старик умер, господин фон Тротта понял, что говорил только для Жака, подобно актеру, привыкшему видеть в партере давнишнего почитателя своего искусства. И если окружной начальник и раньше ел торопливо, то теперь он уже после первого глотка стремился покончить с обедом.

Иногда окружной начальник в будни забывал отправиться на службу. Случалось даже, что он в четверг утром облачался в свой черный сюртук, намереваясь пойти в церковь. И только на улице по различным и несомненным признакам будней понимал, что это не воскресенье, возвращался домой и надевал обычный костюм. И наоборот, иногда по воскресеньям он забывал о посещении церкви, оставался в постели дольше обычного и вспоминал, что это воскресенье, только когда появлялся капельмейстер Нехваль со своими музыкантами. За обедом, как и каждое воскресенье, подавалось традиционное жаркое с овощами. А к кофе приходил капельмейстер Нехваль. Они сидели в кабинете. Курили сигары. Капельмейстер Нехваль тоже постарел. Вскоре он собирался выйти на пенсию. Его поездки в Вену

стали реже, что же касается анекдотов, которые он рассказывал, то даже окружному начальнику они казались давно, давно знакомыми. Он все еще не понимал их, но узнавал так же, как некоторых людей, неизвестных ему по имени, но часто встречавшихся.

— Как поживают ваши? — осведомлялся господин фон Тротта.

— Благодарю вас, превосходно! — отвечал капельмейстер.

— Госпожа ваша супруга?

— Чувствует себя хорошо!

— Дети? — (Окружной начальник все еще не знал, были у капельмейстера сыновья или дочери, а потому в течение более чем двадцати лет осторожно осведомлялся о "детях".)

— Старший уже произведен в лейтенанты! — отвечал Нехваль.

— Пехота, конечно? — по привычке спрашивал господин фон Тротта и тут же вспоминал, что и его собственный сын служит теперь в егерском полку, а не в кавалерии.

— Так точно, пехота! — говорил Нехваль. — Вскоре он навестит нас. Я возьму на себя смелость вам его представить.

— Пожалуйста, пожалуйста! Буду очень рад! — отвечал окружной начальник.

Однажды появился молодой Нехваль. Он уже год служил в полку, укомплектованном немцами, был офицером и выглядел, по мнению господина фон Тротта, "как музыкант". "Вылитый отец", — сказал окружной начальник, хотя молодой Нехваль походил скорее на мать, чем на отца. Под выражением "выглядит, как музыкант" господин фон Тротта подразумевал "откровенную развязность" в физиономии лейтенанта: крохотные белокурые, закрученные кверху усики, лежавшие, как горизонтальная фигурная скобка, под его широким коротким носом, красивые, словно фарфоровые, маленькие, как у куклы, уши и белокурые волосы, посредине разделенные пробором.

— Да, он молодчина! — заметил господин фон Тротта господину Нехвалю. — Вы удовлетворены службой? — обратился он затем к юноше.

— Откровенно говоря, господин окружной начальник, мне скучновато!

— Скучновато? — переспросил господин фон Тротта. — В Вене?

— Да, — подтвердил молодой Нехваль, — скучно! Видите ли, господин окружной начальник, когда служишь в маленьком гарнизоне, то не так замечаешь отсутствие денег!

Окружной начальник почувствовал себя уязвленным. Он считал, что о деньгах говорить неприлично, и боялся, что молодой Нехваль намекает на лучшее финансовое положение Карла Йозефа.

— Мой сын, правда, служит на границе, — сказал господин фон Тротта, — но он всегда обходился тем, что у него есть, даже служа в кавалерии.

На последнем слове окружной начальник сделал ударение.

Ему впервые стало обидно, что Карл Йозеф вышел из уланского полка. Подобные Нехвали в кавалерии, конечно, не попадаются! Мысль, что сын этого капельмейстера воображает, будто может в чем-нибудь равняться с молодым Тротта, причиняла окружному начальнику почти физическую боль. Он решил изобличить этого музыканта. В этом юноше, нос которого показался ему «чешским», он чуял прямо-таки "предателя родины".

— Вы охотно служите? — поинтересовался окружной начальник.

— Откровенно говоря, я мог бы представить себе и лучшую профессию!

— Как так — лучшую?

— Более практическую, — отвечал молодой Нехваль.

— Разве сражаться за родину недостаточно практично? — спросил господин фон Тротта. — Даже для человека, расположенного к практическим занятиям. — Ясно было, что слово «практическим» он произносит с иронией.

— Но мы ведь вовсе не сражаемся, — возразил лейтенант. — А когда дело дойдет до сражений, оно, вероятно, обернется совсем не практично.

— Но почему же? — спросил окружной начальник.

— Потому, что мы наверняка проиграем войну, — отвечал лейтенант Нехваль. — Сейчас другие времена, — добавил он не без злорадства, как показалось господину фон Тротта. Он прищурил глазки, их почти совсем не стало видно, его верхняя губа приподнялась и обнажила десны, что показалось господину фон Тротта уж совсем невыносимым; усики коснулись носа, похожего, по мнению окружного начальника, на широкие ноздри какого-то животного, "Препротивный малый", — подумал он.

— Новые времена, — повторил лейтенант Нехваль. — Весь этот конгломерат народов вскоре распадется.

— Так-с, — произнес окружной начальник, — а откуда вы изволите все это знать, господин лейтенант? — И в тот же момент ощутил всю плоскость своей насмешки, почувствовал себя инвалидом, бряцающим немощной саблей.

— Весь мир знает и говорит это, — объявил юноша.

— Говорит? — повторил господин фон Тротта, — Ваши товарищи говорят это?

— Да, говорят!

Окружной начальник замолчал. Ему вдруг показалось, что он стоит на высокой горе, а напротив него, в глубоком ущелье, находится лейтенант Нехваль. Совсем маленьким казался ему лейтенант Нехваль. И хотя он был мал и стоял низко, все же правда была на его стороне. Да, мир больше не был старым миром. Он рушился. Окружной начальник молчал. Стоял солнечный летний полдень. Желтые жалюзи кабинета впускали золотые потоки солнца. Тикали часы. Жужжали мухи. Окружной начальник думал о том летнем дне, когда к нему приехал сын Карл Йозеф в форме кавалерийского офицера. Сколько времени прошло с того дня? Только несколько лет. В этом году, как казалось окружному начальнику, события чаще следовали одно за другим. Словно солнце каждый день два раза вставало и два раза садилось и на каждой неделе было по два воскресенья, а месяц состоял из шестидесяти дней. И годы становились двойными годами. И господин фон Тротта чувствовал, что время, дававшее, казалось, все вдвойне, на самом деле его все же обманывало и что вечность ему подсунула двойные, фальшивые годы вместо обычных и настоящих. И, презирая лейтенанта, который застрял так глубоко в своем жалком ущелье, он в то же время не доверял и горе, на которой стоял сам. Ах! Над ним учиняли несправедливость! Да, да, несправедливость! Впервые в жизни окружной начальник чувствовал, что к нему несправедливы.