Мартин-Плейс
Шрифт:
— Ну, как ты, крошка?
Пегги застонала и произнесла прерывающимся голосом:
— Если хозяин откажется поставить новую колонку, Арти, тебе придется купить ее самому. Вот и все.
— Ну, конечно, крошка, я куплю, — поспешил он ее утешить. — Вычту из квартирной платы. Посмотрим, как обрадуется старый скупердяй!
— Мне все равно, как ты ее купишь, только купи обязательно! — хныкала Пегги.
Губы Арти сжались.
— Как насчет поесть?
— Мне не хочется, Арти. — Пегги снова вздохнула. — А ты кушай, все готово. Может, попозже я чего-нибудь съем.
Когда он принялся за еду, Пегги спросила:
— А машину ты еще не починил, Арти?
— Забарахлил карбюратор. Плевое дело, — ответил Арти, пытаясь предотвратить неизбежное: Пегги все чаще и чаще пилила его из-за автомобиля.
— Она то и дело ломается. Только деньгам перевод. Почему ты ее не продашь? Я тебя уже сколько раз просила!
Уголок его рта задергался. И как это ей не надоест?
— Ты же знаешь, что я ее продам. Так зачем все эти разговоры? Я ее держу только для экстренного случая, а его уже недолго ждать. И чем скорее, тем лучше.
Пегги слабо улыбнулась.
— Конечно, Арти. Я теперь похожа на воздушный шар, — улыбка исчезла, на реснице повисла слеза и печально поползла по щеке.
Арти захлестнула жалость.
— Да ну же, крошка! Не расстраивайся так! Скоро ты снова будешь первый класс, как раньше.
— Арти, знаешь что…
— А?
— Я боюсь машины, она такая тряская… Я хочу карету «Скорой помощи».
Слоун закрыл глаза и кивнул.
— Ладно, — сказал он, — пусть будет карета. Я договорюсь о карете, раз ты так хочешь.
— Спасибо, Арти. Мне так будет спокойнее.
Пегги закрыла глаза. Арти доел обед, унес посуду на кухню, вымыл ее и убрал. А потом крикнул:
— Я, пожалуй, пойду еще повожусь с карбюратором!
Ответа не последовало. Он заглянул в комнату. Пегги лежала на диване: глаза закрыты, голова скатилась с подушки. Он испуганно нагнулся над ней и прислушался. Она дышала ровно и спокойно. Он с облегчением выпрямился, снова посмотрел на нее, на опухшее, в пятнах лицо, на бесформенное тело и почувствовал жалость. Почему-то ничего другого он не чувствовал, только жалость. Мысль, что Пегги теперь всегда будет такой, жгла его, больно язвила тщеславие. Что, если она станет толстухой?.. Он внутренне поежился. Мужчине все-таки нужно чувствовать, что он обзавелся женой, на которую еще долго будет приятно смотреть, дети там или не дети…
Слоун спустился к машине, открыл капот и нахмурился. Нет, хоть он сдохнет, но эта сволочь заведется! Он обругал заевшую гайку. Ну конечно, он машину продаст, только не сейчас. Она может пригодиться, чтобы… Он устыдился своей мысли, но продолжал думать о том же. Он ведь чуть ли не год просидел взаперти — ну, им этого не объяснишь. Да и вообще они не способны понять, каково приходится человеку, пока они такие. Ходишь на службу, возвращаешься домой, ложишься спать. Смотришь в паршивое окошко, и больше тебе никаких развлечений. А квартира с каждым разом кажется все меньше и меньше.
Он орудовал ключами, и его все сильнее манила былая свобода, укрепляя смутное намерение воспользоваться родами Пегги и заполнить эти дни сусальным блеском карнавального веселья и ничем не сдерживаемой похотью.
Он принялся мурлыкать танцевальный мотивчик. Ритм щекотал его подошвы, и он в такт постукивал по картеру гаечным ключом, кружил в толпе, ощущал жаркий и быстрый пульс стремительного ухаживания, вызывал в памяти слова-пустышки — знакомый заход, мираж в пустыне последних месяцев. А потом взялся за работу всерьез. «Ну же, стерва! Ты у меня забегаешь на этой неделе, карета там или не карета! Ну и что такого, если погулять вечерок или даже два? В могиле еще належимся, а когда человек столько вытерпел, разве он не имеет права передохнуть?»
29
Риджби проснулся, когда было еще темно. Он лежал и думал. Мысли его были удивительно ясны, и перед ним воскресали давно погребенные подробности его жизни: недолгие школьные годы, день, когда он начал работать в «Национальном страховании», первые служебные успехи, ухаживание и брак и сразу же те непонятные годы, когда его звезда затмилась, жизнь постепенно расщепилась надвое и за тем его лицом, которое для всех было «мистером Риджби», появилось другое, известное только ему самому.
Лицо, искаженное недоверием и горечью, — он стыдился его и скрывал, а морщины покорности судьбе становились все глубже. Теперь это лицо исчезло. Он оставил его неделю назад в кабинете Рокуэлла вместе с остатками своего былого осторожного характера, слагавшегося из закоснелых привычек.
Ему позвонила секретарша Рокуэлла, и слабый отзвук того, чем мог бы стать для него этот звонок тридцать лет назад, был теперь как поцелуй Иуды. Скоро наступит пятидесятый год его службы здесь, подумал он. И Арнольд появляется у смертного одра. Разумеется, речь пойдет о его уходе на пенсию: убедительное рассусоливанне о долгой и верной службе, хвала за бесплодные годы.
Когда он вошел в кабинет, Рокуэлл встал и протянул ему через стол руку.
— Доброе утро, Джо, — сказал он с фамильярностью прежних лет, — садитесь, поболтаем.
— Спасибо, Арнольд.
Эта ответная фамильярность сначала удивила Рокуэлла, а потом показалась ему приятной и немного забавной. Эти слова были произнесены так, словно за все это время ничего не произошло и основа их старых, почти забытых отношений осталась прежней. Откинувшись на спинку стула, он улыбнулся и сказал:
— Ну что же, Джо, немало воды утекло с тех пор, как вы начали работать в «Национальном страховании».
Риджби кивнул:
— Больше, чем мне хотелось бы, Арнольд. И воды болотной.
Слова противоречили мягкому, кроткому тону, и Рокуэлл с некоторой растерянностью старался найти обтекаемый ответ, не желая показывать, насколько ясен ему этот намек.
— Почти все мы, оглядываясь на прожитую жизнь, чувствуем то же, — сказал он в конце концов. — Подробности сливаются в крайне невыразительную картину.