Маша Регина
Шрифт:
Краем сознания Маша радовалась тому, что день начался так, как начался, — ярость, клокотавшая у нее в руках, в груди, в животе, оставила голову холодной — лучшего состояния, чтобы появиться в «Kino Arsenal», нельзя было и придумать. Зал был полон — продюсер, вылетевший за пять дней, чтобы готовить пресс-конференцию, знал свое дело. Встретив Машу на улице, у входа, он просиял: прилетела! слава богу! — а что, были варианты? — ну знаешь, с тебя станется, — возможно, это и не было ни на что намеком, но Маша научилась уже видеть намеки во всем и, посмотрев куда-то мимо, сказала, что ей нужен теплый зеленый чай.
Пресс-конференция, ссылку на полную расшифровку которой можно было уже к вечеру найти в любом задрипанном кино-бложике, была, по выражению одного из кинокритиков, трехчасовым сеансом издевательства над всем журналистским сообществом, — прочитав это, Маша убедилась, что задумка ее удалась. Коротко подтвердив, что «Погоня» действительно является
Все это, конечно, само по себе было не чем иным, как глобальной разводкой, — за три часа Маша не ответила ни на один заданный из зала вопрос, причем под конец даже объяснила почему: задавшись целью говорить серьезно, нельзя иметь в виду ни один из тех вопросов, которые возникают сами собой. Внимательно выслушивая каждого, кто брал микрофон, Маша кивала головой и говорила то, что к делу не относилось. Журналисты с каждым разом смелели: извините, но вы так и не ответили на вопрос о том, какие отношения у вас с бывшим мужем, — я оказалась в положении, когда мне приходится тут изображать что-то вроде Urbi et Orbi, но в этом нет моей вины, хотя я, конечно, отдаю себе отчет в том, что если ты снимаешь фильмы о чем-то, что не совсем понятно даже тебе самой, трудно ждать от публики, чтобы она спрашивала о том же, о чем спрашиваешь ты, хорошо если найдется пара-тройка таких людей, и если их нет здесь и сейчас, в этом никто не виноват, дело даже не в том, что ситуация не располагает, а просто сама структура hic et nunc такова, что шансов на то, что выпадут четыре шестерки подряд, практически нет — такие вещи всегда случаются со знакомыми ваших знакомых, а не с вами.
Журналисты переглядывались, продюсер прятал лицо в ладони, люди вставали и уходили из зала, но тем, кто досидел до конца, нужно же было что-то писать — и в завтрашних публикациях самым популярным отрывком Машиной речи стал тот, где она отвечала на вопрос, о чем будет новый фильм: это еще один вопрос, ответить на который нельзя, не сказав какую-нибудь глупость. Такие вопросы задаются, чтобы было потом что написать в пресс-релизе: актуальные проблемы современности, одиночество человека в современном мире, ответы на вызовы, которые ставит перед нами современность, — все это вещи, от которых разит, как в России из привокзальных сортиров. Меня интересуют не вещи, а их семена. Для того чтобы говорить о семенах вещей, нужно уничтожить сами вещи, и сделать это нужно, рискуя уничтожить себя, — половина газет вышли на следующий день с заголовками вроде «Мария Регина призналась журналистам, что подумывает о самоубийстве». Комментарий психиатра: сложно утверждать что-то наверняка, но то, что тяга к суициду наравне с мегаломанией — один из симптомов биполярного расстройства…
Склонимся перед авторитетом науки: и впрямь, утверждать что-то наверняка — сложнее некуда, но во всяком случае из тех, кто написал о прошедшей пресс-конференции, как кажется, что-то понял только один человек — юноша-кинокритик из России (когда-то удививший Машу «Силой взрывной волны», но она, конечно, не запомнила фамилии), просидевший в «Kino Arsenal» все три часа молча, — в своей воскресной статье на культурном сайте он обращался риторически к Маше: фрау Регина, ну что за детский сад? Уже через час после того, как продюсер сдавленным голосом поблагодарил всех присутствующих за то, что уделили время, Маша лежала в постели на Фридрихштрассе и тихо постанывала от стыда. Ей хотелось хотя бы немного поспать, прежде чем звонить Роме, но спать было невозможно — ее мучило сознание своего идиотизма, как будто, действительно, она посмеялась над детьми за то, что они не умеют ходить на горшок: ну, Регина, довольна? самая умная, да? всем доказала, что ты невъебенная сучка! Маша трясла головой, уговаривала себя успокоиться, злилась, что не может, злилась, что злится, — через час бешеного верчения на кровати (одеяло вылезло из пододеяльника и как будто по-тихому уползло, спасаясь, — ясно, что это оно специально) Маша рявкнула, скрутила и швырнула одеяло в угол и, шатаясь, пошла в ванную.
Только у дверей ресторана, в котором был назначен разговор, мы будем вдвоем, Аня останется с сиделкой, — Маша поняла, что ресторан был китайский — то ли Рома не сказал ей об этом по телефону, то ли Маша не вполне еще вывалилась из полусонного смятения, главной темой которого были угрызения совести (такие вещи тянут друг друга из темного глубоководья памяти — как фонетические ассоциации, не более того), и приняла слова китайский ресторан за собственное сорвавшееся с цепи чудовище — в противном случае Маша, разумеется, настояла бы на каком-нибудь другом месте для встречи. Было поздно — одетый в какие-то как бы китайские тряпки мальчик уже распахивал перед ней двери страшного аттракциона.
Было поздно — уместный рефрен для финала книги, потому что — а что еще можно сказать о герое, когда финал уже просвечивает сквозь оставшийся десяток страниц? Разве что герою может казаться, что есть еще какие-то варианты, и автору — что можно еще что-то сказать. В действительности мы, похоже, пропустили момент, в который стало тотально поздно для всего, колеса поезда уже соскочили с рельсов — успеть бы, прежде чем раздастся грохот, договорить то, что разумеется само собой.
Было поздно строить из себя хозяйку положения — не только потому, что Маша была чудовищно вымотана перелетом, пресс-конференцией, совестью, несостоявшимся сном, но и потому, что на самом деле она и не была уже хозяйкой положения, — Рома с Дашей сидели за столиком на диванчике, ей остался стул напротив них, и выглядели они уверенно, будто парочка, пришедшая в банк погасить ипотечный кредит. У нас сегодня торжественный день, дорогая. Я скрывать не стану. Мелькали листы бесконечного меню, у нас к тебе, как я говорил, важный разговор, склонялись из темноты сощуренные улыбающиеся лица, это касается Ани, мелкие тарелки с приторным запахом, я думаю, ты уже догадалась, палочки, вылезающие из тряпичного носка, который складывается гармошкой, она уже большая и называет Дашу мамой. Телефон. Звон керамических палочек. Принесите вилку. Нет, не нужно. Ты сможешь видеться с ней на выходных, как и сейчас. Не было караоке, вместо него играла какая-то китайская попса, но Машу как раз это разозлило, будто режиссер всей этой дури поленился даже использовать такую очевидную выигрышную рифму. Рома говорил, глядя на свои руки, Даша переводила взгляд с него на Машу и обратно. Для ребенка это гораздо более здоровая атмосфера, будь честной сама с собой, у тебя нет на него времени. Извините, пожалуйста, я управляющий этого ресторана, могу я попросить ваш автограф для нашей wall of fame? Маша плыла в молоке, моментами будто выныривая на поверхность, и тогда она видела полупустой ресторан, стол, уставленный долбаной едой, слышала далекий звон посуды с кухни, шум кофейного автомата и как будто со стороны видела себя — женщину на границе смертельной усталости, держится за виски, лопнувшие, должно быть, капилляры и — вот сейчас, сейчас бы я заснула. Унизительное положение человека, которому объясняют очевидную, хотя и объективно несправедливую истину. Хорошо, где мне расписаться? Что им сказать? Что вообще в таких ситуациях говорят? И все же что-то сказала, язык занемел, двигать им было трудно, к тому же Маша боялась, что ее стошнит. Рома замолчал, Даша в нетерпении перекинула ногу на ногу: Машенька, для тебя это будет только хуже. Ты же понимаешь, что тебя прежде всего отправят на психиатрическую экспертизу, и уже неважно, что там скажет врач — для судьи сам факт, что такая экспертиза понадобилась… Взмах пальцами, как будто взлетел кверху пепел. Тебя могут вообще лишить прав, а так ты все-таки постоянно будешь видеться с Анечкой. Анечкой, блядь.
Как у человека, пальцы которого все-таки соскользнули, крик о помощи сменяется, должно быть, криком ужаса, так Маша, неподвижно сидевшая на хлипком деревянном стуле, плывшая в красно-желтом мареве, кружившаяся в водовороте запахов сладкого мяса, в одно провалившееся мгновение поняла, что уже поздно бороться за Аню, она проиграла, и это случилось уже — начиная с какого-то момента отчуждение Ани стало неизбежно, чтобы спасти себя, нужно было бороться, отстаивать, судиться, включаться на полную катушку в жизнь, но Маша была уже отчуждена от жизни. Вставая, Маша опрокинула в сторону дивана стол, полетели соусы, куски оранжевого мяса, рассыпной рис, палочки, невесомые чашечки, подставочки под палочки, салфетки, соль, перец, уксус, темно-красные брызги, — ненавидящий Дашин взгляд и несчастный Ромин, замершие в оцепенении официанты, зырящие по углам едоки, — и все это в беззвучии, потому что все, что слышала Маша, это собственный злобный стон — она стонала, чтобы сделать вид, будто не рыдает в полный голос — так, как не рыдала ни когда умер отец, ни когда умер А. А., ни как когда-то черт знает когда в детстве папа побил маму.
В квартире на Фридрихштрассе — омерзительной до того, что нужно, как это раньше не пришло в голову, залить ее водой, не специально, случайно — Маша, едва сев на стул в кухне — потому что надо подумать, надо подумать, подумать о том, что делать, — обессиленно, безвольно, на счет три выкатывается в неуместно восхитительный сон.
Маша снова в Калабрии на съемках, тянется по склону дрок, мреют на солнце кусты можжевельника, на сломе горизонта тонут в янтарной дымке кроны пиний, у корней ковыля шагает краснолапая саламандра, из щелей в скалах выбираются бледные толстомясые цветы: кажется, вспугни — юркнут обратно. Щеки гладит упругий ветер, слышится короткое блеяние, в вышине с потоком теплого воздуха поднимается сокол. Машу окликают, она оборачивается, взмахивает рукой и идет снимать. Установлены рельсы, расставлены рефлекторы, загримированы актеры — все готово, пора начинать.
Открытие Америки
В Машиной жизни, как это в жизни и бывает, мало что изменилось.
Вплоть до того момента, когда Маша в берлинском посольстве России продырявит портрет высшего должностного лица (тот еще анекдот, хватило бы времени рассказать), никто вообще не будет ничего знать. Петер догадывался, что что-то не так — что-то неуловимое: изменился стиль Машиной работы, к неутомимости и упорству прибавилась скрупулезность; вместо того чтобы снимать десять часов подряд и успеть за это время три сцены, Маша снимала теперь все те же десять часов, но успевала только одну, раз за разом заставляя гримеров перерисовывать лица, осветителей — переставлять приборы, актеров — играть по пять-шесть дублей, как будто она была все время чем-то недовольна, или вдруг посреди работы над кадром ей приходило в голову, что можно сделать лучше, и тогда нужно начинать все с начала, — но все это само по себе еще не проблема, во всяком случае, для режиссера с именем, поэтому всякий раз, когда Петер пытался начать об этом разговор, он сводился к кёнигин, ты уверена, что все в порядке? — да, а что?