Там, на Фридрихштрассе, Петер перебирал ее рисунки, обрывки листков, на которых что-то было написано по-русски, мыл посуду, подметал пол, все сам, никого не хотел пускать, собирал книги, складывал одежду, сидел на кровати, держа лицо в ладонях, было бы легче, если бы плакать, но никак, беспокойно, весь в поту, спал, собирал в сумку все, какие нашел, карандаши и краски, Gott verdammt, Gott verdammt, — в эти самые минуты доктор вывел Машу на прогулку и пригласил ее присесть на скамейку: лиственничный запах, запах греющейся
на солнце кожи, метнувшаяся было через тропинку, но испугавшаяся и прыгнувшая обратно на ствол белка — тень. Фрау Регина. Хотите честно? Я не слишком следил за вашим творчеством, кино не самое мое большое увлечение, смотрел когда-то «Минус один», конечно, но в последние дни посмотрел все, это естественно, это и большая честь, и ответственность — помогать вам. Я абсолютно уверен, что вы недолго у нас пробудете, но очень надеюсь на то, что мы с вами станем друзьями. Мне очень понравились ваши работы, хотя они неровные, как у любого, особенно большого художника, наверное. Я в этом дилетант, не поймите меня неправильно, но раз выдался случай поговорить о своих впечатлениях с автором, — грех им не воспользоваться. В сущности, ведь все ваши картины об одном, вас мучает тема взросления человека, столкновения с миром, выход, ну что ли, в такое безвоздушное пространство, если под воздухом подразумевать все, что так же естественно, как дыхание. Я, может быть, плохо объясняюсь, извините. Это и в самой первой вашей картине, в «Гугенотах», — дети, которые сами не заметили, что пока играли, оказались взрослыми, и вот уже все всерьез и пора умирать. «Минус один» меня не очень впечатлил, еще тогда, слишком уж прямолинейно, что ли, я думаю, что и вы сейчас со мной согласитесь, да? Связи, условности, жизненные ловушки, которые держат человека, и ему не сбежать от них, а кто ж не мечтает бросить все и улететь на Кубу, да? «Save», в общем-то, о том же самом, о тех же ловушках, которые не обойти, все равно попадешь — не в эту, так в другую. Ничего, что у нас тут такой киноведческий семинар получается? Вы меня остановите, если вам неприятно. «Янтарь», конечно, лучшая ваша работа, ну, на мой взгляд. Я, правда, не видел пока «Голода», он же не вышел еще? В «Янтаре» есть какая-то загадка, какая-то непроглядная глубь, где взгляд теряется. Ну, может быть, чертовщинка какая-то. Плохо, когда фильм можно легко объяснить, а «Янтарь» нельзя. К тому же, я не знаю, вас ведь называют комедийным режиссером, я прав? Но вы сами явно так не думаете. Вот «Чума» смешная, очень. Я не хочу сказать, что она не глубокая — и тоже дети, как в «Гугенотах», — но «Янтарь» явно серьезнее, и поэтому, мне кажется, вы как-то свободнее в нем себя чувствовали. «Голод» я пока не смотрел, но, судя по тому, что пишут, мне он должен понравиться. Знаете, я вас очень прошу воспринимать пребывание здесь просто как отдых. Вы, в сущности, в санатории. Никаких лекарств, никаких процедур, купайтесь, гуляйте, ешьте вволю, читайте, рисуйте или просто валяйтесь без дела. У вас ведь не так много свободного времени, да? Ну вот, считайте, что это отпуск. Давно вы были в отпуске? Поверьте, он вам нужен куда больше, чем вы, может быть, сами думаете. Успокоитесь, наберетесь сил, а когда прилетите снова в Берлин, вы увидите, что все пойдет немного по-другому. У вас в руках закипит работа, вы перестанете уставать, и я предвкушаю, с каким удовольствием буду потом еще много лет смотреть ваши картины. Я ведь не ошибусь, если скажу, что у вас громадье планов? Сейчас, подождите, я вспомню, это было в том же интервью, где вы сказали, что единственные настоящие открытия — географические, любые другие ничего не стоят. Сейчас, сейчас…
Я хотела бы снять фильм о Колумбе, о том, как он добивается своей экспедиции, обивает пороги, умоляет, угрожает, убеждает, заставляет, потом собирает свои корабли, вглядывается в лица матросов, гоняет носильщиков, проводит пальцами по просмоленным щелям, командует отплытие, его жадный взгляд, жестокие руки, жаркий ветер, хлопают паруса, скрипит дерево, и подплескивает тяжелая вода, борта кренятся, и кричат недовольные мужицкие голоса, корабельные священники поют с каждым днем все более грозно, подходят к концу запасы, нет никаких карт, и некуда ткнуть пальцем разъяренной команде, стучат брамсели и реи, вода меняет свой цвет, и, глядя на нее, бледнеют морщинистые лица, гнетет тишина, и нескольких матросов секут в назидание другим, нельзя расстаться со шпагой, и ноги все более злобно цепляются за палубу, темнеет небо, и все ближе подбираются молнии, приходится орать на команду изо всех сил, а карты нет, нет, нет, потом крутятся между кораблями акульи плавники, бритвами режут воду, презрительный взгляд вниз и такой же — на делегацию, пришедшую от всей команды просить повернуть назад, сечь, сечь их, а на сколько видит глаз вокруг — соленая и злая пустыня, и кроме звезд и компаса ничто не связывает с миром три мелкие щепки, туго, на одной его воле пробирающиеся вперед, куда — никто не знает куда, и садятся на мачты птицы, и море нежнеет, и ветер несет незнакомые запахи, и худой матросик откуда-то сверху испуганно кричит: земля! Земля!
БЛАГОДАРНОСТИ
Спасибо Ирине, пять лет терпевшей от главы до главы, и другим первым читателям романа. Александру Михайловичу Терехову — за поддержку и ценнейшие замечания, не все из которых, увы, удалось учесть в начавшем уже застывать тексте; Елене Даниловне Шубиной — за лестное для любого, не только для начинающего, автора предложение; Юлии Гумен — за первоклассную работу; Виктору Леонидовичу Топорову — за прямоту; Леониду Абрамовичу Юзефовичу — за советы и поддержку; Павлу Васильевичу Крусанову — за добровольно взятый на себя громадный труд по редактированию текста; Борису Валентиновичу Аверину, внимательнейшему на свете читателю, — за добрые слова о романе; Наталии Курчатовой — за единодушие.