Машина
Шрифт:
Алия выбрала неудачное время для выяснения отношений. Очень неудачное. Неудачнее найти было просто нельзя.
Алия сидела за столом и чувствовала холод. Он охватывал шею, полз вдоль спины. От него немели губы. Шевелить ими было тяжело и она с трудом выговорила:
— Витя, неужели ты правда уволил Гену? Неужели ты даже не попытался выяснить, прав он или нет?
— Слушай, Алька, если бы ты разбиралась в производстве, я тебе все объяснил бы. А так, уволь, не могу!
— Но Геннадий прав или нет?
— А может, прекратишь допрос?
— Ты не виляй. Я в твою технику не лезу.. Ты мне ответь только, пытался разобраться с Геной или
Фросин взорвался:
— Этот твой Гена такую свинью мне подложил! Чистоплюи подобрались! Один чище другого. И ты туда же лезешь — все закопать меня хотят. Все!
Он с маху уселся на диван, откинулся, спросил с издевкой:
— А у тебя-то информация откуда? От Генки? От Натальи?
— Какая тебе разница — от Гены, от Наташи... Значит, правда. А я, дура, не поверила. Как же ты мог, Витя?
— Что — мог? Что — мог? Я что — убил кого, ограбил?
— Но ведь ты Геннадия назвал непорядочным человеком, сказал, что он землю роет, лишь бы себя показать. Или этого тоже не было?
— Вали на меня, все вали! А я оправдываться не буду — сказал, так сказал. А еще что? Что еще тебя интересует? Хочешь, я расскажу, какой бледненький вид у твоего Гены был, когда я ему подписал заявление?
У Алии лицо стало непослушным. Она его не чувствовала. Пришлось прижать щеки ладонями. Под пальцами кожа лица пылала. Это было странным — ведь Алия ощущала холод...
Слегка раскачиваясь, она простонала:
— Ах, какой же ты, Витя... Ах, какой ты...
Алия как будто на что-то решилась. Она отняла руки от лица, быстро и решительно складывала стопочкой тетради, разбросанные по столу. Пальцы ее дрожали. Она не поднимала глаз на Фросина, как будто от одного взгляда на него ее решимость могла исчезнуть. Потом она все же посмотрела на него в упор, и у Фросина ослабло внутри. И она сказала опять, удивленно и словно про себя:
— Ах, какой же ты, Фросин... Значит, винтики мы все? Функционируем помаленьку? А если я не хочу быть винтиком?
Она кричала шепотом, забирая со стола и засовывая в сумку тетради. Тетради не лезли. Они упирались углами. Углы завернулись, и Алия силой втолкнула тетради. Сумка перекосилась и раздулась.
Пока она сидела за столом, Фросину казалось, что еще не все потеряно, что, может, и обойдется как-нибудь. Но она вскочила на ноги, схватила перекошенную сумку, и на Фросина дунуло холодом, перехватило дыхание. Чувство непоправимости происходящего парализовало волю. Чтобы сделать хоть что-то, остановить, предотвратить, Фросин сказал со спокойствием хватающегося за соломинку:
— Ладно тебе, Аль... Чего ты? Ерунда это, мелочь. Нет повода для паники, подумаешь — заявление...
Его голос прозвучал ровно. Это подлило масла в огонь:
— Не могу я, не могу... Я-то думала — случайно все... А ты не случайно, нет... Для тебя все — ерунда. Все вокруг винтики... Да я не могу на тебя смотреть. Я не забуду никогда, что ты Геннадия прогнал, ты его под ноги себе бросил, когда он стал не нужен, когда осмелился сам то-то сделать!
Фросин сделал было движение к Алии. Она отпрянула:
— Не подходи!
И столько страха было в ее лице и голосе, что он не осмел больше встать и так и смотрел сидя, как она выбежала в прихожую, оделась, процокала каблучками на кухню, пробежала опять в прихожую и выскочила, наконец, из квартиры.
Фросин долго просидел в трансе. Он не заметил, сколько прошло времени. Потом пустота в душе сменилась едкой горечью. Он встал, машинально привел комнату в порядок,
... Это даже хорошо, что так вышло. По крайней мере, ему теперь все стало ясно. Рассчитывать нельзя ни на кого. Даже Алия — и та против оказалась. Это у нее непроизвольно получилось — ударить, его побольней. Слабого бьют все, скопом. Добивают. Она тоже решила добавить. Это ведь всегда так — стоит упасть, и все. Запинают ногами.
Но в этот раз все ошиблись. И Алия ошиблась. Он еще крепко стоит на ногах. Его так просто не сбить. Он еще всем покажет...
Фросин представился себе большим раненым зверем, на которого кинулись осмелевшие собаки, рвут его, почуяв близкий конец. И как зверь, знающий свою силу и злорадствующий печальной участи просчитавшейся своры, Фросин лежал без сна, чувствуя, как мышцы наливаются злобой. Его трясло от злобы и от силы, переполнявшей каждую клетку тела. Ему не терпелось, хотелось поскорее встретить новый день, чтобы опять идти всем навстречу, не сворачивая с дороги, не обращая внимания на укусы и на предсмертный хрип тех, кто не успел увернуться от тяжелого удара его лапы...
29
Фросин словно переродился. Он и раньше был подтянутым, а теперь перещеголял себя. Рядом с ним даже холеный главный выглядел оборванцем. Поджар, корректен, стремителен и бесшумен — Фросин успевал всюду. Он и раньше никогда за словом в карман не лез, а сейчас из него бил фонтан остроумия. За три дня он переделал все, что накопилось за последние несколько месяцев, все, до чего не доходили за занятостью руки. Он создал бригаду по оформлению цеха; нашлись-таки в цехе таланты: и чеканку умеют, и гипс резать — барельефы, панно... Эскизы интерьера он просматривал сам и забраковал первые два варианта. Дизайнеры из художественного бюро, снобы и эстеты, презиравшие всех на свете технарей, живо растеряли спесь и перестали говорить заумные фразы: «Цветовое решение», «Использование объема», «Играть на плоскостях», «Объем не решается»... В конце концов пришел их начальник, любимец директора, Баранин. Он потеребил неопрятную бороду, стреляя вокруг быстрыми диковатыми глазами пропойцы, и с ходу пробурчал несколько фантастических вариантов. Это было уже интересно, но Фросин зарубил их. Ему надо было что-то реальное, чтоб можно было сделать самим и быстро. Борода свое дело знал. К Фросину он проникся симпатией. Поскольку всучить Фросину туфту не удалось, он взялся всерьез. Через день Фросин уже раздобыл металл и профили, и помещение начало принимать вид ангара, поскольку незаконченные элементы оформления своим самолетным алюминиевым блеском могли смутить кого угодно. Тут же нашлись и нытики, заглазно осуждавшие Фросина за дурацкое украшательство.
К исходу второй недели скептики и маловеры были посрамлены. Рифленые металлические поверхности, матово отражающие лучи скрытых светильников, уже не выглядели вызывающе. Они вписались в общий ансамбль. Василий Фомич каждый день, входя в цех, оглядывался вокруг, словно оказался здесь впервые. Фросин, глядя на него, убеждался, что все сделано как надо. Путево сделано.
Сам он этого не понимал. Брал только рассудком. Внутри все замерзло и не оттаивало, и Фросин устраивал себе сумасшедшую гонку, но легче от этого не становилось.