Машина
Шрифт:
Он-то углядел уже недостатки спроектированной москвичами машины. Удивило его то, что Фросин тоже почувствовал их.
Главный был дипломат. Свои опасения он держал при себе, и имел на то причины. Фросин же шел напролом.
Он добился, как ехидно заметил потом главный, «индульгенции» — оговорил заводу право при изготовлении первых пяти образцов отступать от утвержденной документации. Правда, с оговорками: «Не меняя общего технического решения», «Приводя к нормальным режимам»,— но получил.
Главный инженер помалкивал не зря. Во-первых, в полученном разрешении отступать от проекта особого криминала не было. Право есть право, это еще не обязанность. А во-вторых, он уже заранее прикидывал, что и это лыко можно будет поставить в строку, если машина не получится. И проект, мол,
А основной причиной молчания главного было то, что у хозяев не было в этом вопросе единства. Неопределенные у них были настроения. Разнообразные. Не положено было им выпускать машину из рук. За ними должны были оставаться все доработки проекта, и за это стояли местные ортодоксы. Но Фросин, фактически, предлагал и ответственность поровну делить, и на это многие клюнули. И, наконец, часть специалистов поддерживала Фросина по существу.
Все сводилось к тому, что, если делать по правилам, серийный выпуск машин мог начаться лишь года через два с лишком, да и то, если все гладко пройдет. Такая уж получалась раскладка: опытный образец, его испытания, корректировка чертежей... Потом — второй опытный образец, и опять испытания, и решения в высших сферах. А еще опытная партия, и полевые испытания, и опытная эксплуатация, и опять изменения в конструкции... Не меньше двух-трех лет, но зато ни риска особого, ни ответственности.
Фросин же предлагал совместить этапы, для чего требовался активный подход к делу. Потому и хотел он с ходу, по месту, подгонять все, что нужно. Второй образец при этом можно было бы готовить в параллель с первым, на опытную партию выйти уже через полгода, а через год — говорить о серийном выпуске.
Это было ново. Кое-кому это казалось смешным, попахивало недомыслием. Примечательно, что о сокращении сроков освоения машины все стыдливо помалкивали. Разработчики — ясно почему, а Фросину тоже ни к чему было «борцом за идею» выглядеть. Это же готовый ярлык «чудака», если не «дурака»,— все, видите ли, перестраховщики и волокитчики, один он за государственные интересы болеет! Реформатор он! Не хотел Фросин давать даже такого пустячного повода для укусов. Да и впрямую так не думал — о государственных интересах. Просто в нем было заложено стремление наиболее эффективно использовать все имеющиеся возможности, в данном случае — завод и свой новорожденный цех. Он к этому стремился, и его поддержали. Ортодоксы остались в меньшинстве, и Фросин своего добился, а добившись, судить строго никого не стал и если уж не дождался со стороны своего главного инженера поддержки, то был ему благодарен хотя бы за нейтралитет.
Теперь у Фросина появилась возможность вплотную заняться машиной. Он ходил из лаборатории в лабораторию, разбирался в конструкциях и схемах, просил показать ему результаты испытаний опытных образцов. В голове у него откладывались не только окончательные варианты узлов и блоков, но и все испытанные при их разработке трудности. К концу двухнедельной командировки он почувствовал себя гораздо увереннее, чем раньше.
Побочным результатом его въедливости явилось то, что уже через неделю он был на «ты» со всеми начальниками лабораторий и руководителями секторов, с которыми сталкивался. Они не могли не оценить Фросинской хватки, хотя их несколько забавлял его, как они говорили, сугубо практический подход. Сами они этим не страдали — еще бы, столичный институт, разработчики! — хотя их явственно заметная академичность в решении технических вопросов и таила в себе еще более узкий, чем у него, прагматизм.
Особо сошелся Фросин не с кем-либо из разработчиков, а с временно прикомандированным к институту представителем «заказчика» машины — геофизиком Сергеем Шубиным. Возраст его, как и Фросинский, тоже можно было определить, как промежуточный между «за тридцать» и «под сорок». Они с Фросиным даже внешне были похожи — выше среднего роста, поджарые, светловолосые, с одинаковым спокойно-ироническим выражением лица.
Вначале Фросин заметил только замедленную походку Сергея и пижонскую, с витой рукояткой, трость. Он так и считал его пижоном, пока не увидел, как неловко,
Гости с Урала держались кучкой, но улетали порознь — с билетами было туго. Фросину выпал билет через Казань. Он не огорчился. В Москву он летел тоже через Казань.
Сергей решил проводить его. Они вышли из института. Начались часы пик. Люди обгоняли их, спешили навстречу, разъединяли и вновь сводили вместе. На остановке троллейбуса стояла очередь. Вагон был переполнен. Их затолкали, развернули спиной друг к другу. Сергей вышел раньше, чем следовало. Фросин не успел остановить его, ринулся следом и все-таки вытолкался на растоптанный, расслякоченный снег.
Чуть заметно искрился в воздухе падающий невесомый снежок. Вечер еще не наступил, но в ярком свете фонарей, окон и витрин небо казалось темным. Его было почти не видно из залитого светом ущелья улицы.
Они шли по самому краю тротуара. По краю, где сквозь асфальт торчали промерзшие деревья. Через каждый десяток шагов Фросин с Сергеем расходились, чтобы обойти дерево, и вновь сходились. Разговор от этого не прерывался. И начал его Шубин:
— Слушай, я человек со стороны и не во всем пока разбираюсь... Понимаешь, мне не совсем ясен смысл: отступать от документации, не отступать от документации... Не усек я этого, понимаешь? Зачем ты тянешь на себя доработку машины?
Фросин строго глянул на него и ответил хоть и сразу, но медленно, словно раздумывая:
— Не валяй дурака, ты прекрасно все понял. Другое дело — ты меня за авантюриста держишь. А ведь я не просто так, с кондачка, вперед рвусь. Мы, брат, с нашими конструкторами капита-а-ально над машиной посидели! Они меня крепенько плечами подпирать будут. Вот только здесь мне начинать пришлось. А им бы больше с руки...
Тень скользнула по его лицу. Сергей уловил ее и понял, что это отголосок каких-то своих, заводских, и не во всем, видать, простых дел. Тут бы следовало перевести разговор, но он задел Сергея за живое. У него постепенно стало появляться свое, личное, помимо служебного долга, отношение к машине. Сергей пока не вдумывался в него, не анализировал — не подошло для этого время. Он сказал Фросину почти правду, объявив себя «человеком со стороны», признавшись, что многого не понимает. Геофизик до мозга костей, пролазивший по тайге не один сезон, замерзавший и тонувший, он внезапно и грубо был вырван изо всего, что его окружало. Он был вытолкнут и сунут сюда, в совершенно иную жизнь. Хотя речь шла о машине для геофизических исследований, Сергею все здесь было ново и чуждо. Машина служила единственным связующим звеном между прежним и новым его миром.
Память о разыгравшейся в тайге трагедии жила в нем, звенела голосами погибших, и он согласен был заниматься не только Машиной — чертом, дьяволом,— лишь бы уменьшить вероятность аварий, подстерегающих в «поле» геофизиков.
Сергей сдружился с Фросиным потому, что почуял в нем такое же нестандартное, отнюдь не корректно-официальное отношение к машине! Что, до корректности и официальности — за два месяца, пока Сергей толкался в институте, он насмотрелся на деятелей, которым машина до лампочки, хотя это они ее и рожали. Без особых, впрочем, мук.