Машина
Шрифт:
В это время и в самом деле объявили посадку, и он обрадованно заспешил, доставая на ходу билет...
Самолет резко пошел вниз. Уши заложило, и Фросин несколько раз сглотнул. Давить на уши перестало, слышнее стал надсадный рев моторов. Освещенная прожекторами, вывернулась снизу земля. Стукнула, поддала под колеса. Самолет побежал по бетонке, его затрясло, он бежал все медленнее, подруливая поближе к зданию аэровокзала.
В Казани их не задержали. Фросин успел только выпить в буфете кофе, как объявили посадку. Фросин прошел в зону контроля. Багаж его остался в самолете, он стоял налегке, сунув руки в карманы.
Пришла дежурная по посадке, ночным невыспавшимся голосом
У трапа опять замешкались, чего-то ждали — не то какие-то документы, не то бортпроводницу. Аэродромные огни в ночи казались яркими и недобрыми. Ветер задувал порывами, нес сухую снежную пыль. Фросин поднял воротник. Девушка в шубке стояла прямо перед ним. Ее волосы под ветром были неподвижны, как литые. Даже в отдаленном свете прожекторов, вырисовывающем от всех предметов угольные тени и превращающем мир в его черно-белый вариант, они заметно отливали синевой.
То ли почувствовав взгляд, то ли поеживаясь от ветра, она повернула голову и встретилась глазами с Фросиным. Это была она. Фросин удивился, насколько точно, оказывается, запомнил ее лицо. И теперь он узнал ее сразу. Это было как удар — мгновенное узнавание. У него ослабло все внутри, как в юности, когда он робел и терялся в присутствии красивых женщин. А она была красива, это он почувствовал, еще не рассмотрев ее.
Лицо ее действительно было хорошо, даже в беспощадном свете прожекторов, выхватившем из ночи тонкие черты лица, смуглую кожу, нерусский разрез глаз, яркие припухлые губы. Все это сразу увидел, вобрал в себя Фросин. Увидел и спокойно-неприступное, надменное выражение этого лица, растерялся и испугался, что сейчас все кончится, пройдет это мгновение, оставив после себя чувство утраты и неясную тоску.
Прежде чем он успел все это почувствовать и понять, сделал короткие полшага вперед и улыбнулся. Улыбнулся, выплеснув в улыбку все, что ощутил в этот миг. Улыбнулся и заметил, как чуть дрогнуло ее лицо, расширились неотвергающе глаза. Она рассмеялась и еще раз взглянула на него, чтобы найти в его лице подтверждение своей улыбке. Взглянула и отвернулась вперед, туда, где загорелась лампочка над входом в темное нутро корабля. Он понял, что, и не глядя на него, она чувствует его присутствие. Рифления на перекладинках трапа были забиты снегом, и он уверенно подхватил ее под локоть, когда она поставила ногу на первую ступеньку. Она поднималась вверх, а он стоял внизу, и рука его хранила ощущение шелковистого тепла ее шубки.
Все это произошло в считанные секунды. Да и что, собственно, произошло?— мимолетный взгляд, улыбка, вежливая помощь девушке на скользкой заледенелой лесенке в самолет...
А Фросин вновь почувствовал себя на гребне удачи — ощущение, которое несло его сегодня, прервавшись тем телефонным разговором и вновь подхватив сейчас в свои ласковые ладони.
Он прошел в сумеречно освещенный салон и пошел по проходу, глядя, как впереди она устраивается в кресле. Она бросила в его сторону взгляд — он не мог увидеть его в полумраке, но знал, что бросила. Он подошел к ней, уже чувствуя себя хозяином положения, спросил: «Разрешите?» — уверенный, что она ответит согласием,
6
Несмотря на выходной, конструкторы работали. Начала поступать электроника, в цехах были уже готовы некоторые узлы и детали. Со дня на день должен был поступить сам автомобиль — «тележка», как его все называли.
Работа заводских конструкторов отличается от работы конструкторов в институтах. Сами они разрабатывают мало. Не конструируют. Основная их задача — обеспечить производство документацией. Они следят за тем, чтобы конструкция изделий наилучшим образом соответствовала требованиям производства.
Сейчас они спешно подчищали чертежи. Чертежи, в принципе, были готовы. Мелкие неточности можно было пока и не устранять. Фросин знал, что после первого образца будет множество изменений. В них наверняка попадут и эти уточнения. Но говорить ничего не стал.
Он расспросил о полученных электронных блоках, поговорил с ребятами, которые на неделе присутствовали при испытаниях изготовленных на заводе узлов.
Да, машина становилась реальностью. Это чувствовалось по всему. Это чувствовалось и по деловитой озабоченности конструкторов. Правда, Фросину эта озабоченность показалась излишней, и он так и сказал об этом Дюкову, начальнику четвертого отдела. Отдел организовался недавно. Начальника его, Дюкова, невысокого плотного мужчину, Фросин хорошо знал по старым производствам. Его молодое круглое лицо, всегда непроницаемое, сегодня было заметно оживлено. На правах старого знакомого Фросин и сказал ему вполголоса:
— Слушай, Володя, чего это ты горячку порешь? Что за необходимость работать в воскресенье?
Дюков покосился назад, туда где шуршали бумагами и негромко переговаривались его подчиненные:
— А это не я, это они сами решили. Я только не стал их отговаривать.
Он повернулся и пошел-покатился по коридору, подальше от дверей отдела, чтобы там не было слышно. Речь Дюкова, размеренная и какая-то весомая, резко контрастировала с его обликом, обликом круглого плотного мальчишки. И неподвижное лицо, и отличные (всегда почему-то светлые) костюмы, и степенные движения Дюкова — все казалось Фросину нарочитым, и он всегда ждал, что вот сейчас Володя Дюков расхохочется, подмигнет и отколет какую-нибудь совсем мальчишескую штуку. Но он штук не откалывал, был неизменно ровен в обращении, голоса никогда не повышал. В отделе его любили и побаивались — спуску он не давал, хотя был неизменно справедлив.
Чуть отойдя от двери, Дюков повернулся к Фросину:
— Понимаешь, пощупали они блоки, покрутили их и заволновались. Машина-то вот-вот придет.
Он достал сигарету, размял ее и закурил. Курить в коридоре запрещалось, и он, не торопясь, повел Фросина к курилке, хотя все сегодня пустовало и заметить нарушение порядка было некому.
— Им сейчас беспокойно, и пусть себе беспокоятся.— Дюков стоял, навалившись спиной на подоконник, щуря от дыма свои и без того узкие глаза.— По-моему, это лучше, чем потом их накачивать — давай, давай!.. Ну, а ты как съездил?— спросил он Фросина после паузы.
— Можно подумать, что ты там не бывал,— буркнул Фросин. Начинать серьезный разговор не хотелось, но все-таки он не выдержал:
— Чего спрашивать, как там? Там все в норме. Разрешили нам отступления от чертежей. Причем, с радостью разрешили,— он немного лукавил, не хотел говорить о тех боях, которые пришлось вести в институте.— Посмотрим, что нам здесь разрешат! Боюсь, что ничего...
— Ну, это мы поглядим,— протянул Дюков. Он тоже был упрям и свою точку зрения мог отстаивать где угодно и перед кем угодно. Фросин знал это, но буркнул: