Маска и душа
Шрифт:
Я написал ему:
— «С сердечными чувствами».
И вот, через несколько дней после того, как молодые люди плевали мне в лицо оскорбления, я, придя домой, нашел адресованный мне из Ментона плотный конверт и в нем нашел фотографию, на которой я прочнтал две надписи: одну мою старую — «с сердечными чувствами», и другую, свежую — Плеханова — «Возвращается за ненадобностью»…
А в это время в Петербурге известный русский литератор написал мне письмо, полное упреков и укоризны. Унизил де я звание русскаго культурнаго человека. Позже я узнал, что этим своим интимным чувствам скорби негодующий литератор дал гектографическое выражение: копии своего письма ко мне он разослал по редакциям всех столичных газет.
Да ведают потомки православных, как благородно он чувствовал…
Должен откровенно признаться, что эта травля легла тяжелым булыжником на
Горький был в это время на Капри и молчал. Стороной я слышал, что многие, пргезжавшие к нему на Капри, не преминули многозначительно мигнуть заостренным глазом в мою сторону. Кончив сезон, я написал Горькому, что хотел бы приехать к нему, но прежде, чем это сдеать, желал бы знать, не заразился ли и он общим психозом. Горький мне ответил, что он, действительно, взволнован слухами, которыми ему прожужжали уши. Он меня, поэтому, просить написать ему, что же произошло на самом деле. Я написал. Горький ответил просьбой немедленно к нему приехать.
Против своего обыкновения ждать гостей дома или на пристани, Горький на этот раз выехал на лодке к пароходу мне навстречу. Этот чуткий друг понял и почувствовал, какую муку я в то время переживал!.. Я был так растроган этим благородным его жестом, что от радостнаго волнения заплакал. Алексей Максимович меня успокоил, лишний раз дав мне понять, что он знает цену мелкой пакости людской…
Мелкия это были раны, но оне долго в моей душе не заживали. Под действием неутихавшей боли от них я совершил поступок, противоречивший, в сущности, моему внутреннему чувству: я отказался участвовать в празднествах по случаю трехсотлетняго юбилея Дома Романовых. Думаю, что я по совести не имел никаких оснований это сделать. Правда, я был враждебен существовавшему политическому режиму и желал его падения. Но всякаго рода индивидуальныя политическия демонстрации вообще чужды моей натуре и моему взгляду на вещи. Мне всегда казалось это кукишем в кармане. Дом Романовых существовал триста лет. Он дал России правителей плохих, посредствениых и замечательных. Они сделали много плохих и хороших вещей. Это — русская история. И вот, когда входит царь, и когда играют сотни лет игранный гимн, среди всех вставших — один человек твердо сидит в своем кресле… Такого рода протест кажется мне мелкопоместным. Как ни желал бы я искренне запротестовать — от такого протеста никому ни тепло, ни холодно. Так что мое чувство вполне позволяло мне петь в торжественном юбилейном спектакле. Я, однако, уклонился. И поступил я так только потому, что воспомннание о пережитой травле лишило меня спокойствия. Мысль о том, что она может в какой нибудь форме возобновиться, сделала меня малодушным. Я был тогда в Германии и оттуда конфиденциально написал В.А.Теляковскому, что не могу принять участие в юбилейном спектакле, чувствуя себя нездоровым. Я полагаю, что Владимир Аркадьевич понял несерьезность предлога. Было так легко признать мое уклонение «саботажем», сделать из этого «организационные выводы» и лишить меня звания Солиста Его Величества. Но В.А.Теляковский был истинный джентельмен и представитель «буржуазной» культуры: о моем отказе он никому не молвил ни слова. Звания Солиста меня никто и не думал лишать. О том, что у человека можно отнять сделанный ему подарок, додумались только представители пролетарской культуры. Вот они, действительно, «лишили» меня звания Народнаго Артиста. Об обстоятельствах, при которых это произошло, стоит разсказать. Это относится к моей теме о «любви народной»…
Перебегая в качестве крысы из одного государства в другое, чтобы погрызть зернышко то тут, то там, я приехал как то в Лондон. Однажды, когда я возвращался с ночной прогулки, швейцар отеля несколько загадочно и даже испуганно сообщил мне, что в приемной комнате меня ждут два каких то индивидуума. В час ночи! Кто бы это мог быть? Просители приходят, обыкновенно, по утрам.
— Русские?
— Нет. Кажется, англичане.
Интервьюеры — так поздно! Я был заинтригован.
— Зови.
Действительно, это оказались английские репортеры. Они сразу мне бухнули:
— Правда ли, г. Шаляпин, что вы денационализованы Советской властью за то, что вы оказали помощь Белой Гвардии? Вам, по нашим сведениям, абсолютно воспрещен вездь в
И они мне показали только что полученную телеграмму. Точь-в-точь, как теперь, на этих днях, мне показывали телеграмму из Москвы, что я Совками «помилован», что мне возвращают мое имущество, и что 13 февраля 1932 года я выступлю в Московском Большом Театре…
Я, разумеется, ничего не мог сказать им по поводу их сенсайии: я просто ничего в ней не понял — что за чушь! Какую помощь оказал я Белой Гвардии?
Репортеры были, вероятно, разочарованы, но, уходя, они задали мне еще один вопрос:
— Как же я буду носить свое тело на земле? Т. е. будучи отвержен родиной, в которую мне никогда никак уж не попасть, в какое подданство, думаю я, будет мне лучше устроиться?
Курьезный вопрос меня успокоил, потому что весьма развеселил. Я ответил, что срочно я им дать ответа не могу, что я прошу на размышление, по крайней мере, хоть одну эту ночь. И должен подумать и сообразить, к кому мне лучше примазаться.
Ночь эту я, дествительно, спал плохо. Что это могло бы значить? — думал я.
Через несколько дней письма от семьи и друзей из Парижа просветили меня, в чем дело.
К этому времени, благодаря успеху в разных странах Европы, а главным образам, в Америке, мои материальныя дела оказались в отличном состоянии. Выехав несколько лет тому назад из России нищим, я теперь мог устроить себе хороший дом, обставленный по моему собственному вкусу. Недавно я в этот свой новый очаг переезжал. По старинному моему воспитанию, я пожелал отнестись к этому приятному событию религиозно и устроить в моей квартире молебен. Я не настолько религиозный человек, чтобы верить, что за отслуженный молебен Господь Бог укрепит крышу моего дома и пошлет мне в новом жилище благодатную жизнь. Но я, во всяком случае, чувствовал потребность отблагодарить привычное нашему сознание Высшее Существо, которое мы называем Богом, а в сущности даже не знаем, существует ли оно или нет. Есть какое то наслаждение в чувстве благодарности. С этими мыслями пошел я за попом. Пошел со мною приятель мой один. Было это летом. Прошли мы на церковный двор на rue Daru, зашли к милейшему, образованнейшему и трогательнейшему священнику, о. Георгию Спасскому. Я пригласил его пожаловать ко мне в дом на молебен… Когда я выходил от о. Спасскаго, у самаго крыльца его дома ко мне подошли какия то женщины, оборванныя, обтрепанныя, с такими же оборванными и растрепанными детьми. Дети эти стояли на кривых ногах и были покрыты коростой. Женщины просили дать им что нибудь на хлеб. Но вышел такой несчастный случай, что ни у меня, ни у моего приятеля не оказалось никаких денег. Так было неудобно сказать этим несчастным, что у меня нет денег. Это нарушило то радостное настроение, с которым я вышел от священника. В эту ночь я чувствовал себя отвратительно.
После молебна я устроил завтрак. На моем столе была икра и хорошее вино. Не знаю, как это обяснить, но за завтраком мне почему то вспомнилась песня:
А деспот пирует в роскошном дворце, Тревогу вином заливая…На душе моей, действительно, было тревожно. Не приметь Бог благодарности моей, и нужен ли был вообще этот молебен, думал я.
Я думал о вчерашнем случае на церковном дворе и невпопад отвечал на вопросы гостей. Помочь этим двум женщинам, конечно, возможно. Но двое, ли их только или четверо? Должно быть, много.
И вот я встал и сказал:
— Батюшка, я вчера видел на церковном дворе несчастных женщин и детей. Их, вероятно, много около церкви, и вы их знаете. Позвольте мне предложить Вам 5000 франков. Распределите их, пожалуйста, по Вашему усмотрению…
О. Спасский счел нужным напечатать в русской газете Парижа несколько слов благодарности за пожертвование в пользу бедных русских детей. И немедленно же об этом за посольским секретным шифром с улицы Гренель в Кремль полетела служебная телеграмма…
Москва, некогда сгоревшая от копеечной свечки, снова зажглась и вспыхнула от этого моего, в сущности, копеечнаго пожертвования. В газетах печатали статьи о том, что Шаляпин примкнул к контр-революционерам. Актеры, циркачи и другие служители искусства высказывали протесты, находя, что я не только плохой гражданин, но и актер, никуда негодный, а «народныя массы» на митингах отлучали меня от родины…
Из Кремля на улицу Гренель под секретным дипломатическим шифром летели телеграммы, и однажды, — кажется, по телефону — я получил очень вежливое приглашение пожаловать в советское полпредство.